Костя говорил, чувствуя, что грудь распирает от злости. Потому что в этом вся суть порочности системы, которую он раньше воспринимал данностью. Абсолютная безнаказанность. Абсолютное бесстрашие. Сплошная круговая порука, в которой нет места ни справедливости, ни бунту против её отсутствия. Потому что локомотив несется, снося всё на своем пути. Люди разлетаются, как кегли. Судьбы рушатся со звуком хрустящих костей и разрывающихся душ. Но их глушит бесконечный, закладывающий уши, гудок поезда, который не перекречишь, который не переплачешь.
— Договорились, подтасовали. Записи с камер удалили, свидетелей нет. Агата сказала то, что надо было сказать, если её вообще кто-то спрашивал, а не списали на аффект. Замяли, в общем. И жили себе дальше. Ну и в принципе, почему не жить-то?
Костя задал вопрос, следователь плечами пожал, смотря при этом с легкой улыбкой…
— Мне очень нравится в тебе самоуверенность. Почему-то не сомневаюсь, что не мне одному. Наверное, именно благодаря этому ты так многого добился. И ещё добьешься. Но иногда это плохо, потому что ты спешишь.
— В чем я неправ?
Костя спросил, Валентин перевел голову к другому плечу. Снова улыбнулся. Он чувствовал себя расслабленно. Будто убедился в своей правоте. Будто знает: всё сделал правильно…
— Они не ждали отмашки от Вышинского, Костя. Отмашка была, когда его сын грохнул напарника.
— Тогда чего они ждали?
— Ты неправильный вопрос задаешь. Не «чего они ждали», а «какой была отмашка».
— Какой?
Спрашивая, Костя уже знал ответ. Он очевиден, пусть и до невозможности страшен. Настолько, что до последнего пытаешься убедить себя в том, что всё иначе.
— Ждать, пока он сам положит всех свидетелей.
— Когда штурм начался — Агата была жива.
Костя складывал в голове и параллельно озвучивал. Видел в глазах напротив ответы и чувствовал, будто дохнет просто. Злость уже не жжет грудь, она с головой накрывает, преображаясь в абсолютный страх.
— Потому что она нашла пистолет. Ублюдок отвернулся, она потянулась за пушкой. Штурм начался, только когда она нашла пистолет и направила на него…
Который рушит последние капли веры в собственное хладнокровие.
— Они не собирались её спасать, Костя. Они должны были спасти его. Незаметно вывести, передать отцу. Потом бы всё сфальсифицировали. Убийца отлежал бы в больничке, а через какое-то время вернулся, как новая монета. Просто Агата об этом не знала. Она разрушила их планы. Она не знала, что на улице ждут, когда ему надоест с ней играться, что всем уже без разницы, одним человеком больше или меньше. Что для всех, кто в курсе, она — уже труп. Она ждала помощи, но никто не собирался ей помогать. Она просто очень хотела жить…
Валентин подводил к главному, не говоря напрямую то, что Костя уже понимал. Он будто всё это видел. Причем её глазами.
Казалось, что даже ощущал, как рвется из груди её сердце за секунду до… Не осознавая, что это рвется его. И что тоже за секунду.
— Это она его застрелила…
— Да, Костя. Это сделала твоя Агата.
Глава 25
Костя летел домой, раз за разом прокручивая в голове рассказ следователя, который слишком рьяно взялся разбираться в том, что собирались прятать.
Дело вёл не он. И даже доступ к материалам он получить не должен был. Но однажды ему в кабинет привели девочку, чтобы посидела, пока другой следователь переговорит с её опекуном. Привели именно к нему, потому что у него вроде как был опыт общения с детьми. Зря привели. А может наоборот — ой как не зря…
Валентин познакомился с Агатой. У неё была огромная бинтовая повязка на половину лица. Мужчина знал, кто это. Знал, что не нужно лезть. Но зачем-то спросил, как так получилось… Просто из жалости. Потому что Агата выглядела так, будто не понимает, что живет.
Оказалось, что она ничего толком не помнит. В голове — сумбур, абсолютно расходившийся с тем, как всё ему объяснял ведший дело коллега. И это нормально, потому что у ребенка шок. Но что-то подсказывало Валентину, что к ней нужно прислушаться. А когда стало понятно, почему, мужчина осознал, что жить этому ребенку осталось недолго. И никто за него не заступится.
Точно так же, как никто не пошел против воли человека власти, просто ожидая, когда младший Вышинский сам заметет свои следы, никто не рискнет собой, чтобы защитить её теперь.
Первым пришло осознание неизбежности. Дальше пусть горькое, но вроде бы переживабельное признание, что он — такой же. Тоже бессильный рядом. Что это не его дело и крест не его.
Но потом…
У Валентина росли две дочки. Старшая — ровесница Агаты. И страх, что на месте никому не нужной девочки с порезом на лице могла бы оказаться одна из них, сделал свое дело.
Дети вообще часто меняют людей. Ставят новые планки. И новые же стандарты. Заставляют по-новому посмотреть на себя. И на мир вокруг тоже.
Думая о своих, следователь спас Агату.
Понимал, что в какой-то мере рушит этим собственную реальность, карьерные перспективы и отказывается от стабильности, но жизнь чьего-то ребенка казалась ему стоящей большего. Мать погибла, закрывая от психа её. Ему, чтобы закрыть собой, не пришлось погибать. Просто быть очень внимательным. И очень отчаянным.
От Валентина не ждали подвоха. Он был человеком в системе. Таким же участником замкнутого круга. Он смог собрать материалы. Он смог провести свое — параллельное — расследование. Это всё в жизни не могло тут же быть предано огласке и привести к честному результату. Но к этому он поначалу и не стремился. Вывез семью заграницу. Заграницу же вывез материалы. Встретился с Вышинским один единственный раз. Говорили они недолго. Да и о чем?
Просто он объяснил: Агата должна жить. Он и его семья тоже. Если с кем-то из них что-то случится — материалы уйдут в публичную плоскость. Он старался — работал хорошо. Собранного достаточно, чтобы не просто посеять сомнения — этого более чем хватит, чтобы люди вынесли из высокого кабинета на вилах. Потому что в каждом доме в детской спит своя Агата. А родительский страх и родительскую любовь нельзя недооценивать.
Уезжая, Валентин знал, что поступает правильно. Он дал Агате шанс. Он не ждал от неё благодарности. Он даже не хотел, чтобы она всё узнала. Не уверен был, что девочка его запомнила. Следил за ней очень редко и абсолютно незаметно — через знакомых. Однажды писал ей сам, когда узнал, что она переехала, закрылась дома и общается только через интернет.
Мужчина не был романтиком, понимал, что такова её цена. Спокойно жить ей не дадут, но рад был, что просто дают жить. Сначала переписываться с ней было забавно. Агата напоминала ему мышонка. Смелого и боязливого. Дерзкого и трусливого. Который только высунет нос из норки, усами пошевелит, принюхается… И тут же ныряет назад. Туда, где безопасно.
Максимально закрытая, но, в то же время, максимально жаждущая общения. Только он ей, кажется, не подошел на роль друга. Они довольно быстро начали о чем-то спорить, она его заблокировала, нахамив напоследок. Так и не узнала, с кем общалась.
За Вышинским Валентин тоже следил. Ненавидел, презирал. Жалел, что не может позволить себе спустить информационный курок у виска гниды, которая продолжала расти, отмахнувшись от «эксцесса». Конечно, он не мог бы нести юридическую ответственность за действия своего сына. Но его решение — оно лишено человечности. А значит погубленные жизни — на его совести, пусть расстреливал не он. Жажду власти и страх её потерять Вышинский оценил выше, чем судьбы тех людей, которые остались один на один с убийцами в банке.
Чем жизнь девочки, которой пришлось самой тянуться за пистолетом и стрелять в спину отвернувшегося мучителя. Которая не подозревала, что крики «оружие на пол» и звук выбивающихся сапогами окон — это чтобы не её спасти. Это чтобы она не успела нажать на курок.
Валентин знал, что двое ребят из группы в итоге не выдержали. Через какое-то время один застрелился, один шагнул с моста, остальные как-то справились. Договорились с совестью, научились жить с собой же. Отчасти та группа тоже стала заложниками, но не ублюдка, а ситуации. Их научили исполнять приказы. Только отданный им приказ был за гранью добра и зла.
