И об этом — что с ним ей невероятно хорошо — Агата тоже собиралась сказать. Вообще о таком количестве вещей собиралась сказать…
Чувствовала, что в грудной клетке вибрирует нетерпение, когда машина останавливалась, Костя из неё выходил…
Застыла, следя, как огибает блестящий богажник…
Сама улыбалась так, что пора бы подумать о том, чтобы пришить к уголкам губ завязочки, но он об этом не пошутил бы — потому что в ответ не смотрел.
Видел, конечно, что она стоит, но смотрел под ноги.
И пусть было глупо, но Агате захотелось помахать, чтобы привлечь внимание. А ещё стало немного тревожно.
Привычно тревожно, если есть минимальный шанс, что он всё узнает. Её постыдный секрет. Её тяжелый крест. Её непереживаемое уродство.
Костя делал шаг за шагом в сторону дома, будто бы её не замечая, по-прежнему глядя под ноги. Будто поднять взгляд и посмотреть на неё было сложно. Будто для этого нужно было собраться. Агата чувствовала неладное.
Улыбка меркла на губах, а вот тревога росла.
Почему-то очень важным стало, чтобы посмотрел. Он же никогда не боялся, никогда не прятал взгляд, а сейчас…
Шел, смотря вниз, сжимая кулаки. Вскинул голову, когда не сделать этого было уже нельзя. Улыбнулся, руки протянул…
— Иди сюда, Замочек… Дурочка моя…
И заговорил вроде бы ласково, и смотрел вроде бы ласково… А Агата как-то поняла…
Просто сердце оборвалось.
Она замотала головой, сделала пятящийся шаг назад, потянулась рукой к губам, отдалясь от его раскрытой ладони…
— Агат…
Костя окликнул, уже не улыбаясь, она замотала головой еще сильней, чувствуя, что на глазах моментально собираются слезы, моментально же скатываются…
— Агат, всё хорошо…
И пусть его голос звучит, как всегда, но Агата откуда-то знает, что он в курсе.
Она мотает головой, разворачивается…
Понимает, что ей, наверное, сейчас лучше убежать. Уйти куда-то, чтобы ему не пришлось делать вид, что «всё хорошо». А может вообще уйти, потому что с ней ему больше не может быть хорошо. Он даже в глаза ей теперь смотреть не может. Ему неприятно. Страшно. Гадко.
Ни одному человеку не может быть хорошо с убийцей. Ни один человек не должен такую правду принимать.
Но убежать не получается.
Костя ловит быстро, сначала прижимает к своей груди спиной, обнимает, руками фиксирует, горбится, шепчет на ухо:
— Замочек, ты чего? — будто бы удивленно. Будто бы она сейчас что-то обыденное скажет, а он просто рассмеется над тем, какая же глупость. — Не рада, что ли? Любовника не спрятала?
Даже шутить пытается, а из горла Агаты вылетает только новый сдавленный всхлип.
Потому что ей же в детстве в голову вбили, что она убийца и об этом нужно молчать. И она молчала. Хранила секрет, который лучше всего прятать за семью замками вместе с собой от нормальных людей. С собой и с осознанием собственной никчемной порочности, с невозможностью перестать испытывать ненависть к тому, кого убила, с без преувеличения крестом, который тянет вниз… Бесконечно тянет вниз.
Но он как-то всё равно узнал, что чтобы жить, ей однажды пришлось испачкаться смертью.
И пусть сейчас ей надо было сказать хоть что-то, оправдаться хоть как-то, сыграть с Костей в предложенную им же игру незнания, но Агата не сумела бы. Из горла вырывались всхлипы, руки тянулись к лицу, но не доставали — мешали крепко обнимавшие Костины.
Которые в один момент просто развернули, прижимая к себе уже лицом. Так, будто таких, как она, можно успокаивать. Жалеть. Так, будто и жить с такими можно… Чтобы они детей рожали…
— Спокойно, Агата. Я не злюсь. Слышишь меня? Ты защищалась…
Костя говорил в висок, отбросив шутки в сторону, Агата захлебывалась слезами, жмурилась сгоняя их на ресницы, знала, что оседают на Костиной куртке и проходят через ткань в синтепон.
Он зачем-то её оправдывает. Наверно, так самому принять было бы легче. Но дело в том, что правда вскрыта. Прятать нечего. Хуже быть не может…
— Я стреляла в спину… Я хотела, чтобы он сдох… Я его убила, Костя, понимаешь?
Агата выталкивает из себя, а дальше просто плачет, готовясь каждую секунду к тому, что объятья пропадут. Что он поступит, как кажется логичным — отвернется.
Только они становятся всё сильнее.
Глава 26
Прошел месяц.
— У нас нет традиции мыслить человекоцентристскими категориями, когда речь заходит о государственности…
— Что вы имеете в виду?
— Мы искаженно понимаем, что является властью, какова ее природа. Что находится в руках людей, её избравших. И что лежит на их плечах.
— Боюсь, без конкретики вы не поможете в этом разобраться. Давайте так… Вот я действительно не понимаю, что. Объясните мне… Может я послушаю, мне понравится и я за вас проголосую…
— Вы обязательно за меня проголосуете. И всё довольно просто, только к этой простоте нужно прийти. Это нужно воспитать в каждом, каждому же донести. Государство — это сервис. Мы не можем складываться каждый раз, чтобы зарыть ямку в асфальте, определять, кто будет это делать, а кто контролировать. Мы хотим жить в мире и благополучии. Быть защищенными, играть по правилам. Для этого мы сначала объединяемся, потом делегируем. Мы нанимаем людей, которые будут заниматься этим за нас. Платим им зарплату. Вверяем имущество и финансы в ответственное пользование. Мы доверяем. Но мы должны следить и призывать к ответственности. Вокруг нас много халтуры, нечистоплотности. Необязательности. Элементарного жлобства и воровства. И точно так же, как мы поступаем с ним в реальной жизни — обнаруживаем и гоним. Потому что это наши деньги. Наши интересы. Наш вред. Точно так же должны делать с таким сервисом, как государство. Но дело в том, что мы к этому толерантны. И это наша проблема. Каждый из нас — работодатель. Но это не предполагает, что каждый же имеет право быть тупым самодуром. Это о том, что мы должны следить за исполнением задач, давать им оценку и принимать решение: продлевать ли контракт еще на пять лет. Конечно, это требует от нас усилий. А мы даже в этом ленимся. Сначала ленимся, а потом жалуемся в разговорах с телевизором, что нас снова… Обворовали, обманули. Разводим руками, мол, а что мы можем сделать? Убеждаем себя, что ничего. Нас унижают — мы позволяем себя унижать. Нами манипулируют — мы позволяем собой манипулировать. Всё усугублено ещё и тем, что в каждом живет подспудный страх перемен, который отлично подпитывается риторикой тех, кому этот страх выгоден. Никто не верит, что перемены возможны к лучшему. Люди одновременно ненавидят, как живут, и оправдывают это тем, что иначе быть не может. А на самом-то деле может, просто для этого нужно постоянно прилагать усилия. Для этого по-новому нужно воспитывать своих детей и перевоспитывать себя. Требовать от себя, пробуждать в себе чувство, что ты имеешь право точно так же требовать от других. Никто не хочет становиться поколением перемен. Это слишком сложно. Но порочный круг, в котором мы не платим налоги, потому что они тратятся не так, и мы не получаем сервис, потому что его не за что предоставить, не разорвется без этого. Человек, который вчера поносил власть, а сегодня получил её в свои руки, тут же забывает о своих же претензиях к предшественникам. Сам не замечает, насколько таким же становится. Не потому, что он по-особенному лицемерен, а потому, что в нём нет настоящей философии и силы сохранить те намерения, с которыми шел… Он заходит в систему и он становится её частью. Потому что она построена удобно, а человек — существо ленивое. Только удобно не для каждого человека, как должно быть, а для избранных.
— Но вы же тоже идете в систему, получается, просто хотите быть в числе избранных.
— Во всех смыслах… Но мы можем поспорить… Голосуете за меня, оказываете доверие, следите, не даете спуску… И как только я лажаю — время для вашей реакции. В этом вся суть. Это должно работать так. Выборы существуют для этого. Через выборы мы оцениваем одних, даем кредит доверия и перечень заданий вторым. Ставя галочку — мы берем на себя ответственность контролировать и получаем право требовать. Но точно так же мы должны быть готовы, что требовать будут с нас.
