два лакха [67]. У мамы нашли камни в желчном пузыре, но она сказала, что все равно я должен ехать, это важно для моей работы. Я оскорбил ее».
Я ничего не могла понять, руки тряслись, как ветки дерева в шторм. Прислонилась к шершавой коре тамаринда, отыскала глазами потерянную строчку.
«Когда я добрался до стойки иммиграции в аэропорту, они нашли, что виза, которую дал мне агент, подделка. Меня передали полиции. Я сказал им все, указал имя агента. Они все равно арестовали меня. Они забрали телефон с сообщениями агенту как улику. Я впервые в жизни оказался в тюрьме.
Они посадили меня в камеру. В камере летали полчища москитов, они кусали всю ночь. Я тихо плакал, но это никого не волновало. Мне казалось, что эта ночь – изнасилование человечества. Я в тюрьме только за то, что какой-то чувак поставил мне в паспорт поддельную визу.
Утром мне не вернули телефон. Я сказал: «Черт, я могу позвонить матери, друзьям, своей подруге?» Мне сказали подождать, тогда я попросил полицию застрелить меня.
А так все нормально. Камеры еще ничего, ведь это достаточно новое здание, Пузхал централ джейл, наверное, ты знаешь, моя любовь. Хотя лучше такой леди, как ты, не знать этого. Я имею в виду, что есть тюрьмы и похуже. Здесь стоит запах старых одеял, сильной влажности и мышей. Туалеты грязные, душа нет, мыться можно ведром. Еда ужасная, и я не могу это есть. Вода соленая, будто ее качают из Бэя.
Я подвел каждого, маму, тебя. Прости меня».
Южноиндийское небо, такое чистое сегодня, полыхающее голубым, качалось. Или это земля качалась? Я не могла больше стоять. Пошла по улице, где уже торговали фруктами и цветами, где школьницы покупали жасминовые гирлянды, чтобы украсить волосы. Я прошла немного и села на камень возле храма.
В иные дни мне бы захотелось нарисовать розоватые стены и лужайку с низкими годовалыми пальмами. Теперь все это было будто за черным стеклом. Я стала читать дальше с бессмысленной надеждой письмо единственного человека, который меня любил.
«Все это время идет дождь, комаров стало столько, что не видно стен. Мы все чешемся. Все постоянно курят, это немного помогает. Я бы тоже курил, но у меня нет сигарет. Я же не собирался в тюрьму. Меня вызвали к следователю, я надеялся, что он разберет мое дело, но ему все равно. Он просто заполнил бумаги, и меня увели обратно в камеру. Один человек, уже старый, постоянно следил за мной. Он подошел и положил мне руку на плечо. Я рассказал ему свое дело. Он сказал, что я не заслуживаю тюрьмы, что это очень плохое место для такого невинного человека, как я. Он сказал, что люди зовут его Гуруджи. Он посоветовал мне никому не рассказывать свою историю. Потому что если кто-то узнает, что у меня был визовый случай, то они подумают, что я богат, станут выманивать деньги. Еще он сказал ни с кем не спорить и что в этой камере сидят новички, а потом меня могут перевести к бандитам. Он объяснил, что там меня могут заставить делать самую грязную работу. «Лучше не говори «нет», сынок, делай все, что они велят, сохранишь почки целыми» – так он сказал. Он сказал, что если попаду в камеру 206, то могу спросить Парсарама, а если в камеру 7, то его знакомый – Миджар Вей Чача. «Вероятно, ты попадешь в четвертую, все-таки тебя не должны посадить к головорезам». Надеюсь, его слова правда».
Я обвела глазами город. Солнце пылало, искрилось на мокрых дорогах. Я не поверила, что существую. Пальцы гладили сов, лотосы, глаза с ресницами, волны и пагоды, мосты и высотки, нарисованные Климентом Раджем на полях. Эти рисунки говорили: нет, это не история в журнале, это письмо твоего любимого. На обратной стороне листка почерк немного изменился. Видно, в тюрьме начался другой день.
«Сегодня полицейские позвали меня. Разговаривали как с собакой. Они велели мне раздеться и записали все, что есть на моем теле, все раны, родинки, шрамы».
Я вспомнила тепло его кожи; как он стоял без одежды возле толстых стекол и пил воду, а в комнате слышался стук колес поезда. Я не почувствовала никакого возбуждения, только боль.
«Они проверили мою одежду и отвели в третью камеру. Полицейский, надзиратель этой третьей камеры, спросил о моем деле, я сказал, что арестован из-за поддельной визы. Он сказал, что не причинит мне вреда, и дал два одеяла. Я понял, что скоро будет так, как объяснял Гуруджи: он попросит денег, которых у меня не осталось. В третьей камере сорок человек, слишком много. Надзиратель позвал одного мужика и сказал, чтоб меня не трогали. Я боюсь, что слишком много сахара (я имею в виду поведение надзирателя) приведет к диабету.
Надзиратель проследил, чтоб у меня было место для сна. Я лег на пол рядом с какими-то мужиками. За маленьким окошком под самым потолком льет дождь, говорят, в городе наводнение. Я думаю о тебе, о твоих прекрасных губах, о твоей мягкой груди, мне хочется поместить ее в рот, сосать ее, сжимать ее руками. Мне хочется гладить твои ноги. Эти мысли отвлекают и утешают меня. Но я не хочу возбуждаться среди этих мужиков. Поэтому я начинаю думать о картинах и планах, о том, что я хочу сделать краску из разной коры и камней. Надо сделать проект о первобытном искусстве. Мы могли бы сделать вместе хороший проект, с тобой и с нашими ребятами, когда я выйду из этой тюрьмы.
Никаких кроватей в камере нет, мы все лежали ночью на полу. Утром принесли черствый хлеб и безвкусный дал. Я познакомился с парнем по кличке Приятель Принц. Он тоже здесь по визовому делу. Мы стали разговаривать. По крайней мере, я уже знаю кого-то. В этой камере полно парней из Бангладеш, они дерутся и спорят из-за каждой мелочи. Поэтому я боюсь, они порежут меня чем-нибудь острым, заточкой или лезвием. Москитов полно, они кусают даже сквозь одеяло. Мы просто сидим, и все. Нет места, чтоб ходить. От парней из Бангладеш я держусь подальше, если можно назвать далекими эти пару метров. Хорошо, что у меня не забрали бумагу и карандаш, мне очень помогает писать тебе, вспоминать твои глаза, твой живот.
Приятель Принц говорит, что в этой камере есть насильники, воры, убийцы, наркоторговцы».
Мое сердце стучало, я перевернула лист.
«Любимая, сегодня ночью привели еще пятерых человек. Теперь в камере сорок пять
