– Но я выхожу сейчас, в Кюсснахте, – улыбнулся наконец мальчик, и две детские ямочки мелькнули у него на щеках. С немецким языком у него было значительно лучше, но и на нем мальчик говорил с некоторым усилием.
«Наверное, эмигрант, откуда-нибудь из Чехии или Польши», – подумала Пат, совершенно забыв, что в Швейцарии эмигрантов не бывает, а вслух сказала:
– Замечательно! Тогда не скажете ли вы мне, молодой человек, где в этом городе находится кладбище?
Мальчик снова дернулся и затравленно посмотрел на Пат.
– Вам нужно пройти назад по… то есть, вперед к горам, вы увидите. Это очень старое кладбище и сбиться с пути невозможно. Там еще… – Он поднял на Пат свои широко распахнутые темно-серые глаза, и на мгновение ей почудилось, что она знает этого юношу давным-давно. – Но вы найдете, обязательно найдете…
– Благодарю вас. – Пат одарила мальчика улыбкой королевы и отвернулась к окну, потеряв к своему мимолетному спутнику всякий интерес.
А поезд уже шел берегом Ройсса.
Крошечный городок с шипящим названием выглядел как макеты фахверковых деревень, которые Пат очень любила клеить в детстве. Всюду какие-то часики, колокольчики, изгибы и углы, кованые висячие вывески… И цветы, пестрые гирлянды цветов на каждом доме. Выходя на круглую, как клумба, привокзальную площадь, Пат краем глаза увидела, что ее недавний сосед убегает от вокзала вверх, в гущу лепящихся по склону горы квадратных домиков, над которыми одиноко белела церковная колокольня.
Пат не торопилась. Она устроилась в маленькой гостинице под удивительным, совершенно средневековым названием «У епископа и медведя». Гостиница, вероятно, была в городе единственной. Номер с порога ослепил Пат яркой густой желтизной: сверкал ореховый пол, солнечные лучи плясали на деревянных стенах, золотом отсвечивала обивка мебели. Множество пушистых, как цыплята, желтых цветов фонариками освещали старинную высокую кровать.
Пат неожиданно почувствовала себя совсем как дома. Она заказала себе в номер еду, потом переоделась в летнее платье, каких уже давно не позволяла себе в Штатах – летящий, шуршащий бирюзовый сарафан, весь на каких-то завязках и шнурках, то скрывал, то обнажал ее стройное тело. И в этом сарафане Пат уселась у открытого окна, ощутив себя кем-то вроде фаустовской Маргариты. До нее доносился гул толпы, но это не был напористый и механистичный шум, как дома, в Америке, – здесь на улице стоял живой, лепечущий говор, в котором явственно можно было различить отдельные голоса и звуки.
И Пат буквально упивалась этими звуками, потягивая из пузатых простых бокалов легкое вино с берегов Неккара и хрустя знаменитыми швейцарскими претцелями.[19]
Идти на кладбище в том состоянии, в каком она находилась сейчас, было немыслимо. В ней, казалось, кипела сама жизнь, такая же сочная и радостная, как этот никому не известный городок. И, не отрывая глаз от малолюдной улочки, Пат вдруг подумала: хотелось ли ей разделить сейчас с кем-то эту свою так неожиданно, после горького прощания на голландских болотах, вернувшуюся юность?
И совершенно ясно она ответила себе: нет. Этот мир был выстрадан ею и принадлежал только ей.
* * *
Ночью снова бушевала гроза, но Пат, переполненная ощущениями новой жизни, спала крепко, без снов. Лишь под самое утро ей привиделись какие-то райские кущи, и она сама в них – босая, с длинными, развевающимися волосами, совсем юная и почему-то рыжая.
А вставшее солнце опять наполнило ее номер медовым настоем. Вздохнув, Пат надела джинсы и неприметную футболку, зачем-то взяла дорожную сумку и отправилась искать кладбище.
Поскольку весь городок можно было обойти за полчаса, она, пойдя по направлению, указанному черноволосым мальчиком в поезде, без труда нашла дорогу, ведущую к подножью горы. Уже давно столько раз мысленно пройдя этот путь в страданиях и слезах, Пат шла медленно и спокойно, удивляясь теперь лишь тому, куда же он ведет, потому что впереди, казалось, стоит сплошная стена леса. Однако, дорога не кончалась – она каждый раз слегка изгибалась и проходила между вековыми деревьями, незаметно забирая все выше и выше.
А когда впереди, наконец, показались наполовину ушедшие в землю кованые ворота, то вдруг откуда-то из-за деревьев в нескольких десятках метров впереди Пат на дороге появились двое – мужчина и женщина. Она прибавила шагу, намереваясь, что-нибудь разузнать у них, пока пара не затерялась среди надгробных плит, густо укрытых высоким кустарником. Но ничего разузнать она не успела – они исчезли столь же внезапно, как и появились.
Тогда она решила методично обойти все кладбище, благо в ее распоряжении был целый день. И Пат пошла по часовой стрелке, чувствуя себя Ариадной в лабиринте.
Почти все могилы были очень старыми, и на многих уже с трудом читались надписи, выполненные жестким, как строй рыцарей, готическим шрифтом. Судя по тому, что перед большинством фамилий стояло коротенькое «фон», жители этой подземной страны принадлежали к родовитым немецким семьям. То здесь, то там, среди папоротника и еще каких-то неведомых Патриции трав, диковинными огнями вспыхивали садовые цветы – розы, лилии, бегонии, посаженные здесь когда-то чьими-то заботливыми руками и впоследствии почти заглушенные мощью диких растений. Солнце стало печь невыносимо, заставляя землю распространять легкий, чуть пьянящий запах гнилых прошлогодних листьев. Пат посмотрела на часы – был уже полдень. Сколько же она ходит по этому царству? Но не успела она ответить себе на это вопрос, как увидела за рядом вдавленных в землю плит темно-розовый с отливом в лиловое обелиск, на котором в жгучих солнечных лучах что-то ярко сверкало.
И Пат сразу поняла – ее путь окончен. Медленно, словно оттягивая мгновение окончательной уверенности, она подходила к обелиску. И вот уже отчетливо читалась на нем серебряная надпись:
МЭТЬЮ ВИРЦ
1947–1974
Над нею сверкал узкий, как стилет, католический крест.
Пат сделала еще один шаг и увидела, что вместо верхней части латинской буквы R с поверхности камня падала небольшая серебряная роза, работы столь тонкой, что роза казалась живой. «Это, наверное, сделал отец Мэта, – умиротворенно подумала Пат, наслаждаясь изяществом и законченной красотой памятника. – Я бы тоже хотела такую могилу: ничего лишнего и тихая печаль»… Она опустилась на колени и коснулась губами серебряной розы, но раскаленный на солнце металл обжег ее раскрытые губы. Пат невольно отшатнулась и провела по губам пальцем. И тут тихие слезы наконец-то потекли по ее щекам. Мэтью простил ее, простил этим жгучим поцелуем из-под земли, простил через все эти бесконечные годы, простил ее ревнивое непонимание его сути, простил малую любовь к своему ребенку, простил все.
