Она и Люся – как две половинки единого целого. В ней есть то, чего не хватает Люсе, а у Люси – то, чего нет в ней самой. Потому-то они так дружно и живут под одной крышей все эти годы. Именно Люся, которая до самого переезда к подруге вела весьма скромный образ существования, настояла на том, чтобы иметь дополнительный курортный доход. Однако, положа руку на сердце, ей и самой было жалко проживать то, что она могла после смерти оставить дочерям и единственному внуку. Проценты на капитал в банке не покрывали всех расходов. Деньги уходили то на текущий ремонт, то на новую мебель. Несколько лет назад пришлось менять трубы, заодно сменили всю сантехнику в доме, а в гостевых флигелях завели новомодные душевые кабинки. Она не могла не доставить себе удовольствия побаловать подругу и на радость Люсе заказала новое оборудование для новой же кухни. Однако практичная во всем, что касалось ведения домашнего хозяйства, Люся настояла на том, чтобы отремонтировать флигели – за качественное жилье и платили по-другому. Потом уговорила подругу сдавать летом комнаты и в доме; она упирала на то, что их всего двое, а комнат только на первом этаже большого дома шесть. Они же с Аринушкой все равно живут на втором. А лишняя копейка никогда не помешает!
Ариадна помялась, помаялась – и согласилась. Что ж, даже королевы вынуждены считать деньги и пускать в свои дворцы туристов. Она, разумеется, не королева, но долгие годы была в этих краях леди номер один. Да, все течет, все меняется. И даже она стала этим заниматься. Однако в этом году отказала всем – хотелось хоть одно лето пожить в тишине и покое, для себя, тем более в кои-то веки дочери забыли вечные раздоры и приехали вместе, да еще и с внуком. Но одну просительницу ей все же пришлось уважить. Да и как можно было обидеть милую Галочку? Эта забавная рыжая девчонка и ее мать Галочке какая-то дальняя родня, седьмая вода на киселе, поэтому пришлось пойти на уступку. Ничего, они с матерью тихие, как мыши, никому не мешают. «Больше всего я всем сейчас поперек, – горько улыбнулась Ариадна Казимировна. – Всем, всем от меня, вздорной старухи, всяческие неудобства. Ничего, проглотят. В конце концов, я хозяйка всему, что тут есть…»
* * *
Дяде с тетей маленькая Аришка так и не стала родной. Да и детвора – погодки Клашка, Дуняшка и Наташка – ее сторонились. Братишка двоюродный, несмышленыш Алешка, которого ей поручили нянчить, и тот был с характером – все норовил запустить ручонки ей в волосы. И если уж хватал, то дергал так, что слезы из глаз. Клашка, старшая из двоюродных сестер, Арину вовсе невзлюбила – то с печи спихнет, то миску опрокинет. Тетке Матрене не пожалуешься – тяжелой рукой еще и добавит. Дядя Афоня редко, да погладит племяшку по белой как лен голове, тетка же – ни разу не приласкала. И даже когда на Арину смотрела – все будто чего-то боялась, или брезговала ею, ровно лягушку болотную приютила…
Пока Арина не подросла, жила со всеми в избе. Дядя Афоня прикрикнет, возня на полатях прекратится – значит, Аришку уже никто не толкает, не щиплет. Бесталанная сирота – сокрушался дядя о племяннице. На словах-то всяк пожалеет, а ты попробуй разжалеться, когда еще и своих четверо по лавкам, и всех обуть-одеть надо. Хорошо хоть Клавдюха, старшая, племянницу и по росту, и по весу скоро обошла. Обидно было не своему родному дитятке обновку справлять, а племяннице. А так Аришка за Клашкой доносит, а бывало, что, минуя Арину, платье либо валенки к Дуняшке перейдут, а племяшке Матрена старым надставит или кто из соседей чего передаст – девчонка тихая, всему рада. Что тетка на нее наденет, в том и ходит. Да пусть родне еще и в ножки поклонится, а то другие быстро в детдом наладили бы, а она все-таки у своих, свои не обидят.
* * *
Свои не обижали, но и не любили. Она, хоть и маленькая еще была, но помнила, как тешили ее мамка и тятька. Зажмуривалась и вспоминала волнами идущую от матери любовь, все равно как жар от печки. Бок у матери мягкий и теплый-теплый, ситцевый сарафан нагрелся на солнце, но это не солнечное тепло и не линялая ткань сарафана ее так греет – это мать ее жалеет, любит, Аринка точно знает. Отец тоже в ней души не чает, берет у матери большими твердыми руками, хохочет, подбрасывает к самому потолку, так высоко, что она отчетливо видит сидящего в щели между бревнами удивленного усатого таракана.
Здесь не любили, но делали вид, будто любят, особенно в праздники, при чужих людях то тетя, то дядя приобнимут: «Сиротка наша…» Позже, когда подросла, особенно остро стала чувствовать эту фальшь. И что она здесь рот лишний, также знала, но что было делать, куда идти? Ей было уже шестнадцать, а Клавдия переросла ее на полголовы. Арина же, стесняющаяся лишнюю картофелину себе положить под недобрым теткиным взглядом, выглядела едва-едва на тринадцать. Кому такая нужна? Кто такую немочь бледную замуж возьмет, избавит от нее приемных родителей? Клашка на год с лишним младше, а уже бегает на свиданки, того и гляди сватов кто зашлет. И остальные подросли – и Дуняшка, и Наталья, и Алексей. Тесно в избе. Весной, как только потеплело, Арина случайно осталась ночевать в сарае, в закуте, где еще до коллективизации держали корову. Корову пришлось отдать в колхозное стадо, и неизвестно, жива ли она еще, но частица ее до сих пор тут – это острый, немного пряный животный дух, смешанный с ароматами источенного мышами прошлогоднего сена, старого дерева и чабреца, пучки которого свисали с потолочной балки…
Она соорудила занавеску из старой простыни и перебралась в сарай. Семилетку Арина закончила, на работу взяли ее сначала дояркой, но в руках у тощего подростка не было той силы, чтобы быстро и споро подоить три раза в день три десятка коров, и ее определили в полевую бригаду – сажать, полоть. За работу шли трудодни, на трудодни дяде Афоне выдавали за Арину то продукты, то деньги, однако чаще всего трудодни так и оставались просто палочками на серой бумаге колхозного табеля. Иногда, под настроение, когда тетки не было рядом, дядя Афанасий отдавал ей малую толику полученных денег, но сама Арина никогда и ничего не требовала – понимала, что растили, поили, кормили. Может быть, даже немного любили…
Все лето и всю осень, до самых зимних холодов, она прожила в сарае, счастливая ночным своим одиночеством. Думала, что и зиму можно будет пересидеть, зарывшись, как мышь, поглубже в сено, но в октябре внезапно ударил такой лютый мороз, что она чуть не застыла насмерть и после этого вернулась обратно в избу. Кашляла, металась в жару на лавке. Тетка с причитаниями отпаивала дуру племянницу малиной и натирала вонючим козьим жиром, а та, неблагодарная, мечтала, как потеплеет, снова перебраться в свой коровий закут.
