Оказалось, что это только Джек, слава Богу. Он обещал приехать раньше Бена и Ханны, и приехал. Демонстрация солидарности? Объединенные, мы выстоим, а разобщенные – падем. Минуту спустя он появился в дверях в помятом плаще от Берберри – высокий, крупный, с открытой улыбкой, темными курчавыми волосами, слегка прихваченными сединой, и она почувствовала, как все ее спутанные мысли странным образом, словно по волшебству, проясняются.
Джек обнял ее и прижал к себе. Она чуть не задохнулась в объятиях этого огромного человека, в том счастье, которое переполняло его. Его объятие высвобождало в ней какие-то силы, заставляло трепетать тело, живот расслаблялся и тяжелел от предвкушения. Она никак не могла насладиться его твидовым запахом, его мускулистыми крупными руками. Она представляла себе, как несется кровь в жилах Джека, быстрее и увереннее, чем у любого другого мужчины. Ее собственная кровь быстрее понеслась при мысли о том, что их ожидает впереди, кровать, на которой он возьмет ее, позже, когда дети уснут…
– Кажется, пахнет чем-то горелым? – спросил Джек, слегка взъерошив ее волосы.
Грейс застонала.
– Понятно. Помочь тебе? Что мне делать?
Он отодвинулся от нее, улыбаясь, его глубоко посаженные темно-синие глаза прищурились.
– Как раз не хватает священника. Пора помолиться.
Ей вспомнилась старая шутка о грехе: евреи придумали его, а католики усовершенствовали. Неужели Джек думает, что согрешит, женившись на католичке? Может, это и останавливает его?
Слева от Джека стояла мебель, условно выделяющая гостиную, – глубокий диван, обтянутый ситцем, старое моррисовское кресло, которое она заново обтянула темно-зеленым вельветом. Джек, направляясь на кухню, стянул с себя плащ и бросил на спинку дивана. Спустя мгновение он, выразительно вращая глазами, рассматривал цыпленка.
В Джеке ей больше всего нравилось то, что он никогда ей не лгал. Если он говорил, что она что-то хорошо написала или что она выглядит великолепно, то она знала: это – правда. С такой же легкостью он говорил ей, что она написала что-то просто ужасное или что она выглядит так, будто не спала десять ночей подряд.
– Я должна тебе признаться, – сказала она. – У меня нет сертификата, подтверждающего, что я хорошая хозяйка.
– Я полюбил тебя не за то, как ты готовишь, – ответил он, закрывая кастрюлю с решительностью человека, забивающего последний гвоздь в крышку гроба.
– Лесть тебе не поможет. Мне хоть бы еще пяток минут почувствовать себя несчастной.
– Можно мне поцеловать твою шейку, пока ты грустишь?
Он наклонился и начал нежно покусывать ей ушко. Его губы оказались потрясающе теплыми, особенно если вспомнить, что она уже давно томилась в ожидании.
– Джек! – Она взглянула наверх, на часы "кот Феликс", которые слегка помахивали хвостом-маятником над раковиной, полной кастрюль и сковородок, которые она так и не вымыла. – Уже почти шесть тридцать. Твои дети появятся здесь с минуты на минуту.
Ей хотелось, чтобы ее слова прозвучали, как слова обычной, вымотанной хозяйки, но внутри у нее все трепетало от ужаса.
Он выпрямился, его голубые глаза посерьезнели.
– Вот что я тебе скажу, – обратился он к ней. – Ты заканчиваешь делать то, что тебе осталось, а я займусь главным блюдом.
– О чем ты говоришь? Ведь времени-то совсем нет!
– Послушай. – Он взял ее за плечи и осторожно повернул к себе лицом. – Я бы без возражений и с большим удовольствием съел даже тушеный картон, если бы это только доставило тебе удовольствие. Но я знаю, сколько времени ты готовилась, чтобы организовать вечер для Ханны и Бена. Не потому, – добавил он строго, – что ты им разонравишься или станешь нравиться меньше, если все пойдет не по твоему плану.
Нет, хотелось ответить ей, просто Ханна станет ненавидеть меня еще больше.
Прежде чем она успела ответить, он поднял ладонь – широкую, с сильными пальцами, руку плотника, а не администратора.
– Дай мне пять минут, хорошо? Поверь, через пять минут я уже буду здесь. Не успеешь оглянуться.
Он подошел к дивану и схватил пальто.
Через десять минут он уже стоял на пороге, осторожно, словно священный Грааль,[6] держа в руках большой, в масляных пятнах бумажный пакет. Он поставил его на стол и открыл. Из пакета резко запахло чесноком.
– Ласанья, – сказал он. – У «Чезаре» самая лучшая.
– А я беру у «Чезаре» только пиццу, – озадаченно заметила Грейс. – Я и не подозревала, что он делает что-то еще.
Джек подмигнул.
– Самый большой секрет в Челси – у него всегда понемногу чего-нибудь да припасено.
Грейс внимательно посмотрела на него. Как могло случиться, что Джек, который живет в фешенебельном районе по дороге на Ист-Сайд, который издает первоклассные книги в здании на Пятой авеню, знает о тайнах пиццерий на задворках больше, чем она?
А я даже не могу толком купить что-нибудь навынос, подумала она.
Грейс заметила свое отражение в зеркальной стене напротив кухонной стойки. Увидев на себе фартук с оборками, который торопливо набросила перед приездом Джека, она рассмеялась. Это смешно. Это не я. Что со мной происходит?
Но она точно знала.
Вместо того, чтобы посмотреть новый спектакль, на который Лила достала билет, ты скачешь, как козочка, в надежде произвести впечатление на этого парня, демонстрируешь ему, какой прекрасной женой ты можешь стать.
Но это не «парень». Это – Джек, Джек Гоулд, который любил ее в три часа утра, когда она сидела согнувшись перед дисплеем компьютера в самом старом махровом халате с хлебными крошками, застрявшими в его складках.
И после того, как ее наградили премией Пулитцера за книгу "Выход из сложного положения", когда она чувствовала, что если еще хоть кто-нибудь позвонит под предлогом поздравлений и предложит что-нибудь купить, то она потеряет остатки рассудка, кто, как ни Джек, материализовался на пороге с бутылкой самого дорогого охлажденного шампанского и с двумя билетами на Бермуды?
Теперь, наблюдая за Джеком, извлекающим из посудного шкафа блюдо из жароупорного стекла «Пирекс», в которое он начал ловко перекладывать ласанью, она подумала: "С этим человеком я могла бы стать счастливой".
– Я давно не говорила, что люблю тебя? – спросила она.
– Нет, по крайней мере, за последние восемь часов я этого не слышал. И уже стал чувствовать себя обделенным.
Умело, словно он зарабатывал этим на жизнь, он посыпал блюдо сверху сыром и сунул ласанью в духовку. Пока блюдо разогревалось, он подошел и обхватил ее так, что она едва не растворилась в его мощном объятии, словно стояла под кроной дерева, задрав голову вверх. Прислонив голову к его ключице, она уловила запах его пота, почувствовала влажность ткани его рубашки и сообразила, что, судя по всему, он всю дорогу бежал – до «Чезаре» и обратно. Ее переполнило чувство глубокой нежности.
