Я положила ладонь на её ангельскую щечку.
— Мне тоже.
Франческа лихорадочно замахала руками.
— Ладно, Принцесса Единорожка, давай оставим Попкорн в дверях, чтобы мы могли поесть.
Джульетта встала на мои ступни, чтобы я смогла провести её по квартире.
— Принцесса Единорожка? — спросила я, выгнув бровь.
— Тётя Франческа хотела, чтобы я была Принцессой Какашкой, — воскликнула она с равной степенью возмущения и развлечения.
Я была совершенно не удивлена.
Я повернулась к своей лучшей, — а по правде сказать, к моей единственной в целом мире подруге, — и посмотрела на неё.
— Серьёзно, Франческа? Принцесса Какашка?
Облокотившись об кухонный островок, она ухмыльнулась.
— Что?
— Не знаю даже с чего и начать.
Её улыбка стала ещё шире.
— Эй! Уж если кто и знает, какого это — быть принцессой, то это я.
— Почему, тетя Франческа? — спросила Джульетта с невинной улыбкой и детской непосредственностью.
Франческа серьёзно взглянула на Джульетту и со всей важностью заявила:
— Потому что я была принцессой.
— Да ладно? — завизжала Джульетта. Она развернулась ко мне. — Мамочка, это что, правда? Тетя Франческа была принцессой?
Я прижала Джульетту поближе, ненавидя то, что Франческа ворошила наше прошлое, ненавидя то, что она взывала к демонам, которые до сих пор преследовали нас.
— Она была принцессой очень, очень давно.
Энергия Джульетты была заразительной и невозможно было сдержать улыбку, когда голова моей дочери так быстро крутилась туда-сюда между нами.
— Реально? С короной, платьем и целым замком?
Мы с Франческой обменялись многозначительными взглядами. Я была мамой-одиночкой, и единственной, кто помогал мне растить Джульетту, была Франческа. Жили мы втроём в трехкомнатной квартире, которая появилась у нас ещё до рождения Джульетты. Единственное общение, которое было у Джульетты вне дома, происходило в детском саду и подготовительной школе. И хотя она иногда возвращалась домой, рассказывая забавные вещи, которые она подхватила в этих местах, большая часть ее диалогов была скопирована с Франчески и меня.
Иногда это приводило к весьма интересным электронным письмам от учителей. Они не рекомендовали их детям подскакивать во время тихого часа и орать: «Может настоящий Слим Шейди встанет?» (прим.: Would the real Slim Shady please stand up? — строчка из трека Эминема The real Slim Shady).
Я винила в этом Франческу.
Подобному дурному влиянию способствовало и те коробки с пиццей, которые мы открыли, обнаружив в них наш стандартный заказ: пицца Тай Пай для нас, и с сыром и оливками для Джульетты, которую мы с Франческой неизбежно прикончили бы в районе полуночи. А Джульетте мы сказали бы, что пока она спала, её пиццу доел троль.
В восьмидесяти пяти процентах своего времени я была хорошей матерью. А в оставшихся пятнадцати я врала, чтобы доедать её еду и не чувствовать вины из-за приобретённых калорий.
Всем известно, что калории из детской еды не считаются.
Сказала женщина, которая только что отговаривала себя от нападения на вишнёвую Колу.
— Ты меня раскусила, малявка, не было у меня ни короны, ни платья, — сказала Франческа.
Джульетта оставила мне место на кухонном островке, по другую сторону от её тёти.
— Но это же самая лучшая часть! — Франческа с несогласием покачала головой. Когда мы были детьми она наотрез отказывалась носить платья. Черт, да она до сих пор отказывалась их носить.
— У меня было кое-что покруче.
Джульетта смотрела на неё во все глаза.
— И что же у тебя было?
Огонёк в глазах Франчески потускнел, а рот сжался в попытке сдержать улыбку.
— У меня была власть.
— И? — спросила Джульетта, явно не впечатлённая её словами.
Франческа тоже почувствовала это и подняла ставки:
— И прислуга.
Джульетта склонила голову и снова захихикала. Сложно было сказать, поверила ли она Франческе, но, по крайней мере, ей было весело. Что же касалось меня, я была практически готова к тому, что в любую секунду к нам постучит Департамент полиции Фриско и потребует объяснить принцессой чего конкретно была Франческа.
Интересненький бы вышел разговор.
— Что будем смотреть? — спросила я, чтобы поменять тему.
Джульетта не раздумывала. Она вскинула руки и закричала, через чур громко для квартиры с картонными стенами:
— Принцесса-невеста!
Я послала Франческе беспомощный взгляд.
— Опять?
— Это тема нашего вечера. Её любимая, кстати, — ответила Франческа. — Посмотри на её лицо. Как я могла ответить нет?
Я даже не положила сумочку и пакет со вкусностями в прихожей. Но когда Джульетта смотрела на меня своими кристально-голубыми глазами, я знала, что она намеревалась получить всё, что пожелает, чем бы это ни было. Вот это была власть. Она может и не понимала значение этого слова, но владела ею в полной мере.
Но если отбросить шутки в сторону, то я считала себя хорошей матерью. Я была строга, когда это было необходимо. Не баловала её. У неё был неизменный режим сна и подходящие по возрасту домашние обязанности. Но когда она смотрела на меня этим щенячьим взглядом своих огромных, невинных глаз, я просто не могла сопротивляться, она брала своё.
Так что, возможно, я баловала её больше, чем хотела признавать.
Но она была послушным ребёнком.
Я опустила сумочку рядом с обувью и приготовилась к тому, что мной будет командовать четырёхлетка, за которую я несла полную ответственность.
Сложив руки перед собой, она быстро заморгала и прошептала:
— Мамочка, ну пожалуйста!
Вот и всё. Победа. Она меня сделала.
Пытаясь сохранить суровое выражение лица, я сказала:
— Как пожелаешь, Принцесса Какашка.
Мы втроём разразились диким хохотом, растворяясь в этом вечере и позабыв об остальном мире, занимаясь нашим обычным пятничным весельем. После пиццы мы все вместе свернулись на диване и лопали попкорн и сладости. Джульетта уснула на середине фильма, а мы с Франческой досмотрели его до конца. Как обычно.
Это было нашим обыденным делом в течении последних трёх лет. С тех пор, как Джульетта начала интересоваться телевизором. В течении недели я не разрешала смотреть телевизор, но пятничный вечер был посвящён просмотрам кино.
Я всегда любила этот ритуал, вечер, который мы сделали нашим. По началу Франческа не оставалась с нами на целый фильм и не ела пиццу с нами, предпочитая быть в одиночестве или с каким-нибудь случайным парнем. Но сейчас эти вечера стали значить для неё так же много, как и для нас.
Мы были семьёй. Не в общепринятом смысле, не связанной кровными узами, но мы заботились друг о друге, поддерживали друг друга, защищали друг друга. Я не понаслышке знала, что кровные семьи могли быть продажными, а преданность не передавалась по наследству. Франческа была моей семьей, потому что я поддерживала её, а она меня, и не было в мире ни единой вещи, которая могла бы заставить нас отступиться друг от друга.
Втроём мы всегда чувствовали себя в безопасности, оторванными от всего остального мира пока жили здесь. Всё было так, как мы и хотели. Когда мы с Франческой поселились здесь, мы сделали осознанный выбор жить скромной, но нормальной жизнью.
Такой, какой ранее не было ни у Франчески, ни у меня.
Вот только сегодня мне было как-то не по себе. Я прижала свою спящую дочь поближе к себе и задумалась о записке, которую нашла на своей машине у заправки. Стоило ли говорить об этом Франческе?
Или же у меня была паранойя?
Ладно, я знала, что была параноиком. Я всегда такой была. Наличие паранойи оставило меня в живых к двадцати пяти годам. Я не могла отмахнуться от того, что работало на меня. Но стоило ли из-за этого рушить нашу жизнь и начинать всё заново?
Это был разговор, к которому я пока не была готова.
— Что у тебя на уме? — тихо спросила Франческа.
Я повернулась к своей подруге.
— У меня всегда что-то на уме, Фрэнки.
