Вокруг пусто и тихо такой особенной больничной тишиной, практически прозрачной и уютной.
Слышу откуда-то сбоку тихий говор, иду на звук.
Вряд ли пациенты из общего корпуса сюда добрались, довольно далековато, а мои пациенты ходить пока не в состоянии. Значит, кто-то из персонала.
Заворачиваю за угол и вижу сидящего на лавке у подсобного помещения больницы Иваныча, как обычно, что-то мастерящего. И рядом с ним — Ванька.
Сидит, слушает внимательно, кивает солидно.
Стою, незамеченная, вслушиваюсь в разговор.
— Вот тут, паря, надо чуть-чуть подзатянуть… — бормочет Иваныч, споро наматывая какую-то проволоку на деревяшку. Как мне кажется, на деревяшку. — А вообще, — продолжает Иваныч, — в твои годы у меня выкидушка была… Хорошая… Отец с войны принес, трофейный.
— А что такое “трофейный”? — спрашивает Ванька.
Иваныч вскидывает на него изумленный взгляд:
— Это… Ну… Это значит, взятый в бою. У немцев… Ты ж знаешь, что война была? С немцами? Великая Отечественная?
— Ну… Да, — не особенно уверенно кивает Ванька. — А что, ваш отец воевал?
— Ну а как же… Конечно, воевал, в шестнадцать лет… Вот тебе сейчас десять? Еще шесть лет — и будет столько же, сколько моему отцу, когда он на фронт сбежал… Добровольцем. Всю войну прошел, вернулся… И вот, ножичек мне подарил…
— А вам сколько лет было, когда война была?
— Ты чего, паря? — удивляется Иваныч, — да я после войны родился, в пятидесятом. А ножичек, выкидушку, мне отец в семь лет подарил…
— А разве так можно? — изумляется Ванька, — это же нож… Холодное оружие… детям…
— Эх… щенки вы бессмысленные… — машет рукой Иваныч, — ничего не понимаете. Нож для парня — первое дело! Это и игра, и руки занять, если есть время… И защита.
Он опять погружается в работу, а Ванька жадно следит за его сухими жилистыми и неожиданно ловкими пальцами.
Я вижу, что рядом с ним на лавке стоит мой контейнер, судя по виду, помытый. Значит, Иваныч пустил его к себе в подсобку.
Ох, не очень это хорошо: посторонний на территории, кто узнает, будет крик.
Но Ванька выглядит на редкость заинтересованным и довольным, а мне приходит в голову, что он, наверно, с нормальными представителями мужского пола и не общался. Только с собутыльниками и сожителями матери, да вот такими участковыми, которых с места только краном подъемным можно сдвинуть.
Но стоять дольше я не могу, скоро должна прийти сменщица, надо сдаваться, а потому выхожу из тени.
Ванька , увидев меня, вскакивает, улыбается:
— Привет, Ань! А мы тут с Иванычем ножик мне делаем!
— Какой еще ножик? — хмурюсь я, разворачиваясь к Иванычу, — с ума сошел?
— Ничего не сошел, — отмахивается от меня Иваныч, споро наматывая на рукоятку, как теперь уже становится понятно, что-то плотное, похожее на брезент, или на металлическую ткань. — Парню надо обязательно.
— Ничего ему не надо, ты совсем уже, — повышаю я голос, прикидывая с легкой оторопью, что будет, если Ванька решит этим ножиком в школе похвастаться. — Ванька, пошли.
— Пока, дядь Семен, — послушно кивает Ванька, встает, подхватывает контейнер и топает к углу больницы.
Я, напоследок выразительно покрутив пальцем у виска, чтоб показать Иванычу, что я думаю о его воспитательных инициативах, иду следом.
Ванька притормаживает на ходу, чтоб попасть в мой шаг, сопит и, похоже, дуется. Но мне до его настроения вообще никакого дела нет, я все правильно сейчас сказала. Не в послевоенное время живем, чтоб ножички с собой таскать. Хотя, у моих сверстников, например, тоже были… Но это же детдом, там нравы другие…
— Ты все, доработала? — спрашивает Ванька, старательно глядя в сторону.
— Да. Только сдамся. Я на маршрутке поеду, тебя до дома проводить?
На улице еще не темно, но я все равно почему-то беспокоюсь, как он пойдет один совсем.
— Не-е-е… — Ванька сопит еще сильнее, и все в сторону смотрит, а потом, когда мы уже подходим к больничному крыльцу, выдает, — можно я у тебя сегодня переночую?
Ого… Не приваживай, значит, да, Ань? Классно у тебя получается, ничего не скажешь…
— А что случилось?
Так и знала, что не просто так он тут у меня появился!
Тяну его ближе, приподнимаю за подбородок, вглядываясь в печальные глаза. И прямо по сердцу режет от их выражения. Тоска такая…
— Ниче… — он пытается отвести взгляд, вырваться, но я не пускаю, уже тверже говорю:
— Ванька! Колись! Что? Обидели тебя? Кто-то… Из взрослых?
— Хрена меня обидишь! — независимо дергает он плечом, выворачиваясь все же, отступает на шаг, — я сам кого хочешь…
— Вань… — прерываю я его попытку в “все нормально, я крутой пацан”, — говори давай, а то мне сдаваться еще.
— Да ничего! — с досадой закатывает он глаза, — просто… Ну… Мать нового ёб… Ну, то есть, мужика нового привела…
Он замолкает, отворачиваясь, и я с дико смешанными эмоциями смотрю на поникшие плечики. Невероятно жалко его становится, до боли в сердце. Мои родители тоже злоупотребляли, и я успела насмотреться, пока дед с бабкой не забрали к себе, но эта сторона взрослой жизни благополучно прошла мимо тогда. А вот его не миновала…
— Слушай, — я шагаю к Ваньке, поворачиваю его к себе, блокируя неуместный порыв обнять поникшего одинокого ребенка, пожалеть. Не надо этого, Ань. Не надо… — Ты понимаешь, что мама будет переживать… Я же тебе никто. Чужая.
— Ты не чужая, — бормочет он, все так же не глядя в глаза, — ты меня в полиции отмазала… И вообще… А мать даже не заметит…
А вот это вполне реально.
Я на мгновение представляю, что именно может сейчас происходить у Ваньки дома, и становится вообще не по себе. Ну вот как быть?
Отпустить его, заведомо зная, что ему там угрожает опасность? И что он до утра не уснет, скорее всего? А забрать? Ну куда? Как? Чужого ребенка… Блин, Аня, не делай этого… Твоя хата с краю всегда была…
— Ладно, — с удивлением слышу я свой голос, словно со стороны, — поедем к тебе, предупредишь маму, что будешь ночевать у меня. Если отпустит, тогда поедешь…
— Да она не заметит даже, — кривится Ванька, но я говорю еще более твердо:
— Надо предупредить, Вань. Мама будет переживать.
Он, помедлив, кивает, заметно веселея. В глазах появляется опять забавное выражение всегда готового к озорству ребенка, от которого светлеет на сердце.
Наверно, правильно я сейчас сделала?
Или нет…
Глава 6
Мы все из детства, мам, ты знаешь…
Мы все — смешливый наивняк.
Внутри себя не поменяешь.
Внутри… Снаружи — только так.
Мы в детстве падали, держала
Земля, как твои руки, мам.
И мы с болезненным оскалом
Неслись лечиться по домам.
А ты с зеленкой дула ранку
И утирала слез ручьи.
Во взрослой жизни дико странно
Не чуять больше рук твоих.
Самим вставать, самим пытаться
Зеленкой мазать, кровь стирать…
Мам, как бы я хотел остаться
Там, где могу тебя обнять,
Где я могу опять заплакать
И знать, что вытрешь слезы ты.
Мам, почему ты не сказала
Как больно падать с высоты?
М. Зайцева. 4.01.2023
_____________________________
— Аньк, к тебе там твой пацан, — говорит санитар Вовчик, входя в сестринскую и кивая на входную дверь.
Я дописываю результаты замеров давления в журнал, встаю и иду к выходу.
Ванька сидит на крыльце, стругает небольшой брусочек, подобранный тут же, на территории больницы.
Кривлюсь мимолетно, думая, что у Иваныча явные зачатки Альцгеймера, раз все же сунул ребенку ножик.
Заметив меня, Ванька торопливо сует нож сначала в ножны, а затем в карман и поднимается.
— Я говорила, чтоб не таскал его с собой? — сурово спрашиваю я, кивая на карман, — не дай бог порежешься или кого-то порежешь!
— Да я че, больной, что ли? — изумляется Ванька, — я же знаю, как обращаться.
— Давно ли? — вздыхаю я, но разговор перевожу в другое русло. Нож в любом случае не отберешь у него теперь, чего зря переводить слова? Это я потом Иванычу еще пару ласковых скажу непременно… — Как дела?
