устало прошу я. Сил спорить с ним и препираться больше нет. Я устал, как мертвец. Просто хочу к маме и к Мике. А потом спать. Нужно обязательно выспаться перед встречей с Книжником, голова не варит, а она мне необходима. Говорил с ним вчера и не въехал ни фига. Схемы у них все равно какие-то мутные, вечером еще раз попробую разобраться.
— Я на связи, — подытоживает папа, спасибо и на том. — Мой водитель тебя отвезет.
Нас и правда встречает два черных мерседеса. Мы с отцом разъезжаемся с интервалом в несколько минут, и я, наконец, выдыхаю. Отвечаю тренеру и парням: они пишут без конца, поздравляют, вроде как парятся за меня и обещают навестить. Спрашивают, чем могут помочь, но как-то не по себе от всего этого. Я не люблю быть обязанным, и мне не нужна простая вежливость, как-нибудь обойдусь. Им пора привыкать к мысли, что они ничего мне не должны. Стаи нет, их вожак ушел в туман. Прямо красиво так ушел, про это можно даже кино снять, «Коламбия Пикчерз» вообще представляет?
Конечно, я зол из-за всего. У меня ничего по жизни не идет ровно. Всегда или карабкаюсь вверх, или лечу, как по склону, вниз и расшибаюсь башкой о сугроб. Видимо, нагрешил я нешуточно в прошлой жизни. Может, я фашистом был? Или кем-то вроде Ганнибала Лектера? Или Смоловым, не забившим пенальти в четвертьфинале с хорватами у нас на чемпионате мира? Не знаю. Я перестаю думать об этом, когда машина тормозит у знакомой мне больницы.
— Вам нужна помощь? — спрашивает водила.
— Нет, сам справлюсь. Вещи только, пожалуйста, достаньте мои.
— Ваш отец распорядился, чтобы я отвез вас домой, поэтому я буду ждать здесь.
— Я надолго.
— Ничего, это моя работа.
Закатив глаза и не в силах больше спорить, я беру костыли из рук водителя и шагаю к крыльцу. Матерюсь, потому что гребаные старые больницы с высоченными ступенями, скользким бетоном и шатающимися перилами бесят жутко. Я звоню Мике и плечом прижимаю телефон к уху, хочу предупредить ее о том, что приехал и поднимаюсь к ним. Может, она уснула или вышла куда поесть, или что еще. Тянутся длинные гудки, и я считаю их вместе с каждой ступенью — один, второй, третий. Они никак не заканчиваются, а за ними на мое «я здесь» летит надрывное «Ян», и я все понимаю без слов.
Бросаю на хер костыли. Допрыгиваю до этажа на одной ноге и, хромая, по стенке спешу туда, к ним, к ней… И замираю посреди коридора, когда Мика выбегает ко мне. Я разбиваюсь о метры между нами и не чувствую боли в ребрах, когда она со слезами врезается в меня. Потому что в груди зияет черная дыра.
— Ян, она только что… они не смогли.
— Я понял, — выдаю тихо. Голос отказывает. И теперь меня снова тянет в темноту. Бесконечную, жужжащую, пахнущую отчаянием темноту.
Мика
PEGAS — Не обнулиться
Мне никогда не было так больно. За себя точно нет. А от одного взгляда на Яна я как будто умираю изнутри. Ощущаю жжение и холод в груди, мурашки и болючие иголки на кончиках пальцев. Кажется, что все нервы оголены, будто сердце режут без наркоза… Боже…
Бессонов спокоен. Третий день подряд он ведет себя очень сдержанно и тихо, и от этого мне еще больнее. Он похож на ходячий труп: не спит и не ест, почти не разговаривает, а если и отвечает, то лишь короткими фразами вроде «да» и «нет». Проведи рукой перед лицом — даже не моргнет. И теперь я хорошо понимаю смысл выражения «будто выкачали всю жизнь». Ян все время смотрит куда-то в пол, и руки у него свисают вдоль тела, как ненужные. Я обняла его сегодня, а он так и стоял, не шелохнувшись. Боже…
Ян не плачет, не идет на контакт, ушел в себя. Кого он сейчас ненавидит? В ситуации с моим папой я чувствовала ненависть именно к себе за собственное бессилие. Это то, что зудело под кожей: не спасла, не уберегла, не помогла, не оказалась рядом. А Ян… он заслуживал хотя бы успеть. Я знала, что все плохо, понимала, к чему идет, но молилась и молилась без остановки, чтобы он успел. Видимо, Бог оказался занят другими делами и не услышал меня.
Мама, с которой я сталкиваюсь всего раз, потому что все время провожу у Бессоновых, пытаясь просто поддерживать жизнь в их доме и не давать Яну сильно напрягать ногу, говорит мне, что он с Наташей и без того прощался слишком много раз, что он должен это пережить. Но кому? Я верю, что мама знает, о чем говорит, потому что бабушка умерла очень и очень внезапно, и они с ней не успели помириться после глупой ссоры (спор был из-за курятника, который мама предлагала снести, чтобы бабушка не надрывалась из-за десятка свежих яиц в неделю). Понимаю, что некоторые лишены и этой возможности — в последний раз подержать любимого человека за теплую ладонь, но все равно считаю, сколько раз ни скажи «прощай», этого всегда было и будет недостаточно.
И, слава богу, так считаю не я одна.
Ян зря думал и думает, что никому не нужен. Да, он вернулся с загипсованной ногой и трещиной в ребрах, о которой я догадалась, крепко обняв и выбив из него сдавленное «полегче». Да, он грустный, разбитый, неразговорчивый и вообще не образец лучшего друга, но тем не менее его любят. Такого, какой он есть — со всеми преимуществами и недостатками. И ему не приходится разбираться с организацией траурной процессии одному, этим занимается его отец. А на самих похоронах появляются, кажется, все без исключения. Савва и Денис стоят по обе стороны от него, как два телохранителя, и молча удерживают: Ян невольно оступается на костылях, когда первые горсти земли летят вниз, а парни не дают ему упасть. Они и все другие члены стаи, вся команда. Приперлась даже Софа, стоит в черных очках позади толпы, но, наверное, тоже хочет, чтобы он просто знал — она рядом. И я уверена, это много значит для него. Он осознает это не сейчас, а чуть позже, когда болевой шок пройдет, когда схлынет адреналин, бьющий по венам из-за принятия ужасной правды, когда Ян отпустит защиту и позволит реальной
