— Мне и подавать ничего не надо, я сам подавать буду — мне не тяжело, мне это только в радость. Для нее. Не для тебя! Так получилось. Мир не справедлив: ты хорошая, она — дрянь. Но только для нее я готов на все.
Женя уже все поняла. Хватит слов, хватит! От них еще больнее. Не надо продолжать — она понятливая. Посидит еще минуточку — пусть дыхание восстановится. Соберет вещи, и… Только не нужно больше слов! Пожалуйста, не нужно.
А Сергей не видел, как ей больно. Не думал, что убивает ее своими словами:
— Я не могу любить тебя. Я вообще теперь могу только ненавидеть. Не тебя — ты хорошая…
Она хотела спросить: а хорошие не заслуживают ни любви, ни ненависти, да?
Но говорить не могла. Было слишком больно — когда так больно, даже на крик не остается сил, не то что на слова.
— Ненавижу ее. В том числе за то, что она сделала с тобой. Это из-за нее я не могу любить тебя. Боюсь глаза поднять — потому что увижу не ее. Боюсь тебя. Потому что ты никогда не сможешь стать ею. Я могу сколько угодно ненавидеть ее, но ее место никогда не сможет занять другая женщина. Я пробовал, я честно пытался — ничего не получается.
А ведь ему больнее, чем Жене. Она не знала, что такое счастье — не успела узнать. Сергей дал ей лишь надежду на счастье. Но того, что пережил он со своей предательницей, она не познала. И никогда не познает.
Ей не с чем сравнивать. Поэтому не так больно, как, должно быть, больно ему. А он? Разве можно жить с такой бедой в сердце? Когда ненавидишь, но любишь даже больше, чем раньше? Сережка… Глупый, глупый Сережка… Бедный мой…
— От твоей ненависти есть только одно лекарство, — прошептала, собрав последние силы. — Прости ее.
Уж лучше бы она молчала. Ему легче было говорить, когда она молчала. Вроде не Женьку обижал, а пустоту.
А она ведь живая. Бедная девочка. За что ей это? Зачем он ей? Прилепилась бы к другому — помоложе, посимпатичней.
Красивая умная девочка. Почему же ты такая несчастная?
Умная. Лучше его поняла, что единственный выход — простить Ирину.
Он тоже это понял. Надо простить, надо. Не ради того, чтобы вернуть ее — разбитую чашку можно склеить, но трещины ничем не замажешь, не замаскируешь: при каждом прикосновении будут резать по живому.
Нет, не ради того, чтобы вернуть. Ради того, чтобы жить. Просто жить. Надо простить как можно быстрее — тогда боли будет меньше.
Надо простить. Но как простить того, кого любишь больше жизни?!
Может, за себя бы он и простил. Но она ведь не только его предала. Она предала и Маришку. У той сейчас такой сложный возраст. Случись это раньше или позже — возможно, предательство Ирины принесло бы меньше вреда дочери. Но теперь…
Даже если он и простит жену — увы, бывшую — дочь никогда не сможет забыть предательства матери. Пусть даже предала та совсем не ее. Ничего не поделаешь — юношеский максимализм. Сергей подозревал — она Женьку восприняла благосклонно исключительно в пику матери. Дескать, пусть тебе будет хуже.
Ох, Ирка-Ирка, натворила дел… Как же жить теперь без тебя?
***
За все в этой жизни приходится платить. Вадик давно знал эту азбучную истину, но теперь она подтвердилась буквально.
Как бы ни хотелось ему, чтобы отец до конца жизни пропадал на учениях — тот все равно вернулся домой. А вернувшись, узнал о 'выступлении' жены на девичнике.
Знал об этом и Вадик — слухи в гарнизоне распространялись быстро. В школе над ним подтрунивали: мамаша-то у тебя, братец, чокнутая! Сами вы чокнутые, отвечал Вадим, и приходил домой в синяках.
Но что синяки? Они были получены в честных боях, а потому морально нисколько не давили. На удары Вадим отвечал ударами, отстаивая честь матери. Обиды на пацанов не держал. Жалел их: что те могли знать о настоящей материнской любви?
Ад ждал его не в школе, не на улице. Ад был дома.
Узнав о выходке жены, отец будто с цепи сорвался. Вадим догадывался, почему — уж кто лучше отца мог знать, как алкоголь влияет на маму? И можно не сомневаться — пользовался своим знанием на полную катушку. Вечерние посиделки родителей за бутылочкой нынче приобрели для Вадима совсем другой смысл.
Время шло, а отец злился, кажется, с каждым днем все сильнее. То ли сплетники не оставляли в покое, тыча в него пальцами, то ли сам себя накручивал подозрениями. Вслух тему не поднимал, зато третировал домашних с многократно возросшей агрессией.
Тяжелее всего было видеть, как отец все чаще наливает маме рюмку водки на ночь. При этом приговаривает: мол, полезно для хорошего сна.
Но Вадим-то теперь отлично знал, для какого 'хорошего сна' тот это делал. Знал, бесился, ненавидел все сильнее, но оградить маму от отцовских притязаний не мог.
Слыша чужой мамин смех за стеной, ее сладкие стоны, он едва сдерживал себя. Ревность душила днем и ночью, отравляя жизнь. Каждую минуточку таких ночей на месте отца Вадим представлял себя. Душа кричала: 'Не смей, гад, она моя, моя!!!' Чтобы не убить более удачливого соперника, представлял, будто не отца ласкает мама, а сына. Не отцу, а Вадиму дарит отзывчивое свое тело. Доводил себя шаловливыми ручонками до полного исступления — только бы не выдать отцу тайное свое, сокровенное знание.
Вскоре Черкасовы переехали в другой гарнизон, неподалеку от Челябинска. То ли так замечательно все совпало, то ли отец сам напросился на перевод, не в силах вынести косые взгляды друзей и тем более недругов. Так или иначе, а переезд вся семья приняла с нескрываемым вздохом облегчения.
Здесь дружеских отношений с сослуживцами отец не заводил. Маму держал в ежовых рукавицах: той теперь позволялось выходить из дому разве что в магазин, или на склад за пайком. Даже в школу на родительские собрания ходил сам: чтоб мама ненароком ни с кем там не сдружилась.
Переживала ли мама из-за домашнего ареста — Вадик не знал. Она не говорила об этом. Не любила жаловаться на отца. Разве только взгляд кинет в сторону сына: мол, ты ведь меня понимаешь, ты же со мной, сынок? Вадик был с ней. Понимал, все понимал! Жалел. Но показать чувства мог не раньше, чем за отцом захлопнется дверь.
Возросшая озверелость отца сблизила их с мамой еще больше — если только могло быть что-то большее, чем их любовь. Мама стала еще нежнее и ласковее. И как будто беззащитнее — по крайней мере Вадиму нравилось так думать. Раз она беззащитна — долг защищать ее ложится на него. И он защищал. Но не от того, от кого ее нужно было защитить — против отца он переть не мог: куда самокату против танка?
Зато он мог защитить маму от мира. Мир — злой и жестокий. Миром для нее должен стать сын: любящий, заботливый, нежный. Вадим теперь ласкался к ней открыто. Мама отвечала едва ли не со слезами благодарности. Вроде и улыбалась, а глаза грустные-грустные, будто вот-вот расплачется от благодарности.
