Без отца было лучше обоим: и маме, и Вадиму. Вадим был уверен: если бы мама знала, чем они занимаются в те моменты, о которых она ничего не помнит — обрадовалась бы. Для порядка, конечно, ужаснулась бы — не без этого. Но очень скоро поняла бы, что это самое прекрасное и самое чистое, что может быть между матерью и сыном.
Одно время он всерьез обдумывал, не рассказать ли ей правду. Наверное, больше всего в жизни ему хотелось, чтобы эта тайна была их общей. Вадиму не хватало маминого знания. Он чувствовал себя вором, тайком лезущим в чужой карман, пользуясь тем, что никто не видит. Ему нужно было, чтобы мама разделяла его восторг. Чтобы глаза ее, не смущаясь присутствием внезапно вернувшегося мужа, кричали сыну: 'Спасибо за прошлую ночь!'
Однако, взвесив все 'за' и 'против', Вадим отказался от этой идеи. Да, мама разделяет его восторг, но только тогда, когда даже не догадывается, что она его мама. Если рассказать ей, как им здорово вместе — она поверит сыну. Но 'поверить' и 'почувствовать' — слишком разные понятия, слишком далекие друг от друга.
Жаль, что мама ничего не знает. Но может быть, это к лучшему? Ей не придется мучиться угрызениями совести. А Вадима никакие угрызения не мучают. Кто лучше его знает, что их с мамой отношения — самые высокие, самые чистые, какие только возможны между людьми.
Значит, пусть все так и остается.
***
— Если бы я знала тогда. Если бы знала…
От тоски и безысходности Ирина издала такой вздох, что вслед за нею печально вздохнула и собеседница.
— Я ведь и правда думала, что он меня любит. Наивная. То, что не любила сама, казалось ерундой. Тогда казалось важным, чтобы меня хоть кто-то любил. Понимаете: хоть кто-нибудь! Меня ненавидел Сергей, презирала Маришка. Мама умерла. Единственную подругу я сама готова была придушить. Я оказалась одна на этом свете, совершенно одна, никому не нужная…
Она помолчала. Может, жалела себя. А может, отстраненно анализировала ситуацию.
— И тут вдруг, как глоток свежего воздуха — этот мальчик. Красив, как Бог, великолепно сложен. Он смотрел на меня такими глазами! Мне не было важно, люблю ли я его, понимаете? Для меня была важна лишь его любовь ко мне. Если бы не он — я бы давно разучилась дышать. Он был моим воздухом. Вот скажите, вы воздух любите? Не в смысле 'подышать свежим воздухом'. Любите ли вы каждый вдыхаемый глоток? Вряд ли. Вы наверняка просто не задумываетесь об этом. А ведь без воздуха человек умрет. Вот так и я. Я бы просто умерла без Вадима. И совсем не потому, что люблю. Я никогда его не любила, ни одного дня. Я просто позволяла ему любить, позволяла быть рядом, чтобы не оставаться одной. Потому что нет зверя страшнее одиночества. Человек не может жить никому не нужным. Меня отвергли муж и дочь. А Вадиму я была нужна. Думала, что нужна я. А на самом деле…
***
Золотые деньки как наступили, так и закончились.
Пять восхитительных лет Вадим наслаждался жизнью. Пять замечательных лет рядом с ним была Паулина Видовская: только дождись отъезда отца и налей маме три фужера шампанского. Вадим никогда не опускался до водки. Его мама достойна только самого лучшего.
По нетрезвым маминым возгласам он давно уже догадался, что в молодости она была певицей. Звездное прошлое оставило в ее душе неизгладимый след. Каждый раз, глотнув алкоголя, она неизменно возвращалась в то далекое время, когда была еще свободной и независимой. Потому и не узнавала сына: в пьяных грезах она была молодой, незамужней и бездетной.
Он прекрасно понимал, почему все эти годы от него скрывали звездное прошлое матери. Видимо, немало сплетен породила ее разгульная жизнь.
Сексуальная раскрепощенность мамы удивила бы самого завзятого циника. Вадиму поначалу даже бывало неловко видеть ее такой. Однако неловкость прошла довольно скоро, едва он понял, что мамина амнезия весьма стойка и вряд ли когда-нибудь улетучится, тем более что лечить эту амнезию никто не собирался.
Необходимость стесняться отпала сама собою. Можно было расслабиться и получать удовольствие, позволяя себе любые, даже самые некрасивые вольности и шалости — мама, вернее, Паулина Видовская, принимала такие шалости с восторгом, не пугаясь самых смелых экспериментов.
Доступность и изобретательность Паулины никоим образом не влияли на любовь Вадима к маме. Мама — святая. Даже если бы сексуально раскрепощенной была она — Вадим принял бы эту ее особенность с благодарностью и уважением: он ведь по-прежнему был уверен, что нет ничего чище любовных отношений между матерью и сыном.
Тем не менее, поняв, что сексуальные изыски дело рук не мамы, а отвязной певички, сын вздохнул с явным облегчением. Мама в его понимании стала еще чище, чем раньше, ибо никоим образом не отвечала за деяния Паулины.
Он и раньше не особо парился из-за того, что якобы нарушает какие-то там табу. Кто эти табу придумал? Кто сказал, что табу эти — истина в последней инстанции? Почему следует придерживаться их слепо, без внятных объяснений?
Теперь же для этих табу вообще не имелось ни малейших оснований: мама — это мама, а ночная партнерша — разнузданная певичка.
Но когда разнузданной певичкой владел отец… Стены типовой панельной многоэтажки, отлитые из, судя по всему, специально для любопытных соседей выведенной марки бетона, не заглушали похотливых стонов Паулины. От ревности Вадим готов был убить обоих: и отца, и Паулину. Отца понятно за что. А Паулину за неразборчивость. За то, что не помнит, как хорошо ей было с Вадимом всего несколько ночей назад.
Как бы ни душила ревность, но Паулинину неразборчивость он мог простить: что с нее возьмешь, глупой легкомысленной бабы? Куда тяжелее было выдержать приглушенные мамины охи — именно мамины. Когда мама оставалась мамой, а отец — все тем же ненавистным соперником. Охи эти совсем не были похожи на Паулинины сладострастные вскрикивания. Паулине, вне всякого сомнения, нравилось, что с ней вытворяли. Маму — Вадим чувствовал это — отцовы притязания напрягали. А может, ему просто хотелось, чтоб было так? Хотелось. Очень хотелось. Наверняка мама отдается отцу без удовольствия. Она всего лишь выполняет супружеский долг. Терпит через силу — недаром ведь так тяжело вздыхает. Она ни в чем не виновата. Виноват отец — вечно голодная, ненасытная скотина, насилующая маму.
Странно было ловить себя на мысли, что маму Вадим любит значительно больше Паулины, хотя сама постановка вопроса казалась бессмысленной. И тем не менее. Паулина — доступная развратная женщина. Мама — святая. Святая и недостижимая во всех отношениях.
Много лет прошло с тех пор, как Вадик оконфузился со своим 'краником'. Много лет игры в красоту оставались под запретом — мама даже не вспоминала о них, будто и не было никогда их замечательных невинных шалостей. Теперь красотой она занималась в ванной комнате: брала с собой взбитую сметану, и закрывала дверь на задвижку. Вадиму оставалось лишь представлять, как она обмазывает нестареющее свое тело, как сама себя массирует… Но представлять и вспоминать — совсем не то, что самому участвовать в игре, от которой замирает сердце.
