— О, грейт! — сказал американец. — Я знаю, это возможно путешествовать русским теперь.
— Ит’с нид, — сказала его флегматичная жена.
— Ит’с кул, — согласился и он. — Ви бай ит. — Судя по последним двум фразам, это не были американские фермеры, это были американские профессора.
— Что они хотят? — поинтересовался Андрюша, не оборачиваясь.
— Они приветствуют советское правительство, которое наконец-то предоставило нам с тобой возможность проветриться.
— Приветствуют! — Андрюша обернулся, и волчья улыбочка появилась на его лице. — Переведи им, что мы с тобой всегда путешествуем. С самого детства. — Он заблестел очками. — Заказываем каюту у Кука, кладем кредитную карточку в карман…
— Что говорит этот джентльмен? — вежливо поинтересовался профессор, но я не успел ответить — детский гвалт оглушил нас. В микрофон что-то частил негр, посудина накренилась, загалдели и взрослые, но громче всех был Андрюша:
— Крокодилы, ебена мать!
Я тоже вскочил на ноги. На сухом островке метрах в трех от нас валялся табун аллигаторов. Был здесь и матерый замшелый самец, и мать-аллигаториха с выводком крокодильчиков, и неженатые особи, некоторые из которых переползали с места на место. По всей вероятности — аллигаторам было хорошо и чувствовали они себя, как дома. Я не заметил, что Андрюша тихо опустился на свое место. Он смотрел снизу на меня застенчиво из-под своих золотых очков, примостившись на краешке скамьи. — Проклятый геморрой, — пробормотал он.
Я улыбнулся ему ободряюще. Я готовился вступить в пятый десяток, Андрюша, не скрою от вас, добивал его. Был только март. Но я не мог отделаться от мысли, что — как ни верти — мы с Андрюшей попали во Флориду слишком поздно.
— Фак-фак-фак, — залопотал Мишель, хлопая локтями по круглым бокам, жест из репертуара Джека Николсона.
И без того он походил на пингвина: приземистый, с круглым лицом в круглых очках, седеющий пятидесятилетний пингвин с косицей и серьгой в левом ухе. Чуть в стороне от садика, где мы сидели, на высоте метров десяти над землей время от времени почти бесшумно мчался поезд. По периметру торчали тощие, в пупырышках светлых шипов, розы; из-под земли глядели вылупившиеся крокусы; солнце косо било из-за угла, деля сад на два равновеликих треугольника. Не знаю отчего, но я испытывал тихое ликованье при виде этого, казавшегося великолепным, европейского утра.
Вчера хозяева встретили меня в аэропорту и — я не рассчитывал на такую любезность, ибо видел Мишеля впервые — привезли в свой таун-хаус на немолодом «ситроене». Ужинали на кухне, в гостиной перешли к дегустации ягодных сортов пива из траппистских монастырей. Мишель поставил на видео вуди-алленовский «Манхэттен» — должно быть, чтобы дети не врубили «Европу». Отливать мы с хозяином, чтоб не карабкаться вверх на три пролета деревянной лестницы, выходили в этот самый садик, дверь куда вела из кухни, на зиму законсервированная. Судя по тому, что на улице уж давно было тепло, но дверь Мишель распахнул только сегодня, у него до меня не было мужской компании. Во время одной из вылазок я успел шепнуть ему, что не соскучился по Нью-Йорку. Он меня понял — говорили по-русски, но он быстро схватывал; мы оставили хозяйку с детьми предаваться ностальгии по Штатам, на кухне налегли на кальвадос — текилы Мишель не держал. По случаю моего появления Ритуля сняла суровый акциз на крепкий алкоголь — шесть дней воздержания на полбутылки скотча по субботам, — и Мишель надирался с легким сердцем. Сейчас — было около десяти утра — мы пропустили по первой порции бренди: фак-фак-фак…
С Ритулей мы встретились совсем неожиданно — в Нью-Йорке, на русский Старый Новый год, в одном эмигрантском доме, и она воскликнула, как ни в чем не бывало: «Николя, мы часто вспоминали тебя — и я, и Гуля, и Ольга. Ты знаешь, она умерла…»
Конечно, я не знал. Если с Ритой мы виделись раз или два, когда она приезжала в Москву, то Ольгу после прощания в Шереметьево я не видел ни разу. И не слышал о ней почти ничего. Но по странной случайности здесь, в Штатах прочел роман Димы, вышедший в Париже за несколько лет до этого. Ольге, еще живой, и была посвящена эта книга, полная горечи, слез и эмигрантского стоического позерства. Но о нашей далекой Ялте Дима не написал ни слова.
— У нее был рак, — сказала Ритуля, — вот и не стало нашей Ольги.
Узнав, что весной я, скорее всего, возвращаюсь в Европу — на самом деле тогда, в январе, я еще этого не решил, — она воскликнула: «Но ты же будешь у нас в Брюсселе! О, он понравится тебе, мой нынешний, Мишаня, он такой, знаешь…» Она чмокнула губами свою щепоть и со смаком растопырила пятерню: супЭр!
Она почти не изменилась. Может, чуть пополнела. Кажется, даже волосы у нее были выкрашены в тот же цвет. С американским мужем, как прежде с француз-ским, она разошлась и прилетела в Штаты оформлять развод. Уже лет пять назад она вернулась в Европу с двумя американскими детьми, один из которых в ее животе и совершал некогда тур Париж — Ялта — Москва, и сошлась с Мишелем, которого в свою очередь бросила жена-англичанка. Если суммировать их детей, то получалось, кажется, семь, а если подсчитывать русскую кровь — то три четверти на двоих, коли считать русской русско-еврейскую и русско-армянскую, — по матери Мишель был бельгиец, и дед его был потомственным аптекарем. Увы, ничего бюргерского в Мишеле не осталось, и нынче его космополитическое семейство говорило на англо-франко-русской смеси, а жило — цыганским табором. В Брюсселе я имел случай наблюдать, как разновозрастные тинейджеры — беглая англичанка троих из четверых общих детей оставила ему, — кое-как умытые и вовсе не причесанные, по утрам, по очереди просачиваясь на кухню: наливали себе кто сока, кто молока, кто какао, окунали в чашки крекеры, хрустели чипсами, грызли на ходу сникерсы и исчезали из дому один за другим. Обязанность засовывать грязные чашки в моечную машину закреплена была за Мишелем. Что ж, годы юности и он провел в Париже, Гулю и Олю знал с детства, Ритулю — со времен ее первого замужества, и их два судна были приписаны некогда одному порту. Объединив то, что осталось после крушений, они получили ковчег, на котором худо-бедно, но можно было плыть дальше…
— Эта толстая свинья пьет еще до завтрака, — констатировала Ритуля, выглянув из кухни. — А этот смолоду был пьяницей… Что будете есть?
За столом мы обсудили сегодняшние планы. Мишель, как бельгийский патриот, хотел непременно везти меня в Брюгге.
— На хер ему твой Брюгге, — сказала Ритуля.
Я же продемонстрировал эрудицию, заметив, что знаю происхождение слова «биржа». Это привело Мишеля в умиление, и он разлил по следующей порции.
