— Не одну, — уточнил Лешка.
— Ну ты же не думал, что она станет тебе верность все это время хранить.
— С ребенком, — Леха посмотрел на меня.
— Опа… думаешь, твой, что ли?
— Не, — помотал головой Леха, — ему года два, а мы расбежались почти три прошло.
У меня с математикой лучше, чем у пьяного друга.
— Леша-а, — я приоткрыла окно и вытряхнула сигарету из пачки, — наверное, я тебя удивлю сейчас, но детей еще девять месяцев вынашивают.
Леха завис, похлопал глазами и простонал:
— Бля-я-я…
— Ага.
Мы помолчали. Я курила, Лешка осознавал.
— Рассказывай, — я села напротив Лешки, — мне можно.
— Я ее до сих пор люблю, Шур.
Шестым чувством, что ли, я поняла, что ему очень плохо. Настолько плохо, что он не постеснялся этим поделиться со мной.
— Бедовый ты. Ты с ней говорил?
— Нет. Я ей изменил. По пьяне, тупо, как с… козел. Она не простила.
— Я бы тоже не простила, Лех.
— Вот и она не простит. Я даже подходить не стал.
— Поэтому нажрался, да?
— Шур, не лечи меня ток, а? И так хреново.
Вот уж не думала, что у Лешки такая драма. Он ведь никогда ничего не говорил, а догадаться по его непробиваемой морде нельзя.
— Я козел, да? Мы просто посрались — часто ругались из-за фигни, я психанул, ушел к пацанам, там где пьянка там и бабы…
— Козёл, — не стала я спорить, — но если правда твой? Ты как? Готов к роли бати?
— Шутишь?
— Почему? Я на себе прочувствовала, что позаботиться и взять ответственность за кого-то ты можешь. Ты совсем не такой раздолбай, как хочешь казаться.
— Да какая ответственность, Шурка, — Лешка потер лицо, — какой из меня отец?
— Лёх, я не хочу сейчас твои страдания прерывать, но не факт что ребенок вообще твой. Ты бы Эле позвонил?
— Ага, привет, я тут тебя с бебиком видел, это не мой, случайно? Нет, ну и ладненько, хорошего дня. Так, что ли?
— Можно и так. Мне кажется, она не удивится.
— Шурку, не подкусывай, я тебе тут душу выворачиваю. Между прочим, я в тебя тоже влюблен был.
— Леха, — начала я.
— Да помолчи ты, Шур. А начальной школе еще. Ты моя первая любовь, короче, — Леха засмеялся.
— У меня от сердца отлегло сейчас.
— Шурка, ну я же не дебил. Если б что, я б сказал.
— Кто тебя знает, что в твоей бедовой голове творится.
— Дура ты, что ли? Я ж тебя ревную-то больше как сестру, а то вдруг уволочет кто, а меня лечить тогда кто будет? Я ж бедовый, — Лешка состроил рожу, — я ж пойду по кривой дорожке и отмазывать никто не будет.
— Дядю Игоря передразниваешь?
— Кого еще?
— Позвони Эле. Ты же можешь ее номер найти, если захочешь.
— Я все могу. А надо?
— Ты ее любишь, значит надо.
— Я козёл, — грустно вздохнул Леха.
— Да нет, Лешик. Ты просто неприкаянный. На самом деле ты очень хороший.
— Шур…
— Цыц!
Леха поднял руки ладонями вперед, сдаваясь.
— Ты большое счастье, Леш. Позвони ей, иначе жалеть будешь, что тупил.
Лешка внимательно посмотрел на меня, совершенно трезвыми глазами. Потянулся, вытащил из лежащей на столе сигарету, закурил и сказал:
— Шур, я… спасибо. Хрен знает, как ты это делаешь, но почему-то мозги на место встают, когда я с тобой разговариваю.
— Я тебя знаю просто хорошо. Спать пойдешь?
— Давай посидим, а?
— Чай налить?
— Хрен с тобой, Шур, наливай, — Леха обреченно вздохнул.
Глава девятнадцатая
Александра.
Это не мой сон, я как будто вижу чужими глазами и проживаю чужие эмоции.
Пустой берег с серым песком, свинцовое море, серое пасмурное небо. Словно кто-то выкрутил все цвета в ноль. Откуда-то я знаю, что если долго идти прямо, то все равно вернешься назад. В какую бы сторону не пошел.
Мне больно и страшно. Такая тоска, что хочется кричать. Отпускает только когда в этот серый холодный мир врывается запах черной смородины. А потом кто-то берет меня за руку. Я точно знаю, что вот так, гладя большим пальцем ладонь, за руку меня может держать только один человек. И этот человек мне бесконечно дорог. Я жду этих приходов, как самого большого счастья.
Тяжелый сон.
Я (теперь уже совершенно точно я) села на кровати. За окном начинает светать, снова ложится спать нет смысла, я буду дольше ворочается. Сегодня прилетает Степан Федорович, мне нужно его встретить, по возможности, отвезти сразу в клинику. Я устала ждать. Если нет никаких вариантов, то пусть скажет сразу, я буду искать дальше.
Сунув ноги в тапочки, я спустилась вниз. Без кота дома стало совсем тихо, может Зету в дом на ночь загонять? Так она этого не любит, теплая будка в вольере ей больше нравится.
Я постояла на кухне, раздумывая, потом открыла шкафчик и достала с верхней полки турку. Ей давно никто не пользовался, а мне вдруг сегодня стукнуло в голову. Понадобились несколько минут для себя. Подумать.
О чем-то кроме рутины, больниц, поиска выхода. О чем-то хорошем, ведь есть же надежда на то, что все кончится хорошо.
Например, о том, что скоро гулкая пустота в доме закончится. Вместо этого будут бесконечные уведомления телефона, звук гитары, препирательства с Олегом по телефону.
— Как так получилось, что я вижу твоими глазами, Сереж? — мне никто не ответит, но я всё равно говорю, — Одна душа на двоих, да? Если тебе там действительно так одиноко, я разобьюсь, но я тебя оттуда вытащу, слышишь? Я пока не знаю как, но я это сделаю. Ты только не уходи совсем, пожалуйста. Мне тогда совсем незачем будет жить.
Пена в турке поднялась слишком быстро, я едва успела снять ее с огня.
— Я не буду больше, — пообещала я, в пустоту, — просто очень плохо без тебя. Слишком долго тебя нет.
Тут я не лукавила. Я действительно очень устала. Ни трепыхаться, ни бороться, нет. Устала без него. Устала от бесконечной не проходящей боли и пустоты.
* * *
Голос ему совершенно не подходил. По телефону я решила, что Степан Федорович маленький пузатый дядечка, который зачесывает волосы так, чтобы не видно было лысины. Поэтому, когда ко мне подошел ладный мужчина, как говорила моя бабушка "с заграничным лоском" я не сразу поняла, что это и есть Степан Федорович.
Ему было где-то под пятьдесят, но никакой лысины и живота. Густые, пусть и с сединой, волосы, черное кашемировое пальто без единой пылинки и абсолютная непробиваемость. До самой клиники я не могла понять, чего мне ждать от этого человека и захочет ли он нам помочь.
В клинике Степан Фёдорович сразу ушел к лечащему, а потом и к главному врачам. Мне оставалось только мерить шагами кабинет, в котором меня оставили ждать. Час, которые они совещались, был невыносимо долгим. Когда Степан Федорович наконец появился я была взвинчена до предела.
— Просто скажите, что всё не безнадёжно, — попросила я.
— Не безнадёжно. Но шансы… шансы небольшие, — честно признался врач.
— Но есть?
— Есть. Рискнёте?
— Да, — я не думала, — я за эти месяцы обошла всех, кто мог помочь. Вы второй, кто что-то мне пообещал.
— Доверяете второму встречному? Кстати, кто первый?
— Белозёров. Да, доверяю. Но это точно лучше, чем бездействие. Время уходит, Степан Федорович.
— Да, со временем действительно тяжело. Хорошо, список документов есть у вас?
— Лечащий врач обещал подготовить в течение часа.
— Отлично, тогда я завтра улечу, подготовлю всё и мы с вами созвонимся, согласуем дату. Пройдетесь со мной? Тут до гостиницы недалеко.
Мы вышли на улицу. Для ноября погода была вполне сносная. Сыро, мерзко, но хотя бы без ветра, который продувает даже шерстяное пальто.
— Как все изменилось за десять лет, — Степан Федорович огляделся.
— Вы здешний?
— Да. Уехал по приглашению. В Швейцарии специалисты ценятся куда больше. Саша, расскажите мне, при каких обстоятельствах совершенно здоровый — не считая дальнозоркости и шейного остеохондроза, человек, мог оставить такие интересные документы? Он ведь не бандит — музыкант.
