— Это слишком дорого. Мне не нужны расспросы.
— Но если твой муж обо всем знает…
— Нет, он ни о чем не знает. Извини, я разыграла тебя. Обманула, прости меня. В моей жизни ничего не изменилось.
Они расстались в вестибюле гостиницы. Здесь была та же скованность и неуклюжесть между ними, что и в начале их свидания.
— Мы еще увидимся? — спросил Роман.
— Не знаю. Как получится… А сейчас уезжай, Рома. Не вовремя ты приехал. Провожать меня не надо. У нас город маленький… — Она отвернулась от него и пошла к выходу.
Уже через несколько шагов, на лестнице гостиницы, она кляла себя за то, что не обняла, не поцеловала его на прощание. Разошлись так холодно, глупо. А ведь она любила его! Как же все-таки любовь дурит головы! Но Марина нашла в себе силу: то ли гордость, то ли черствость — не возвращаться, не оглядываться. Может быть, сам Роман, сломав ее запрет, кинется вдогонку, схватит ее за плечи, обнимет, никому никогда не отдаст. Она уходила, неся в себе надежду и страх погони. Уходила, сутулясь, вслушиваясь в шаги прохожих, идущих за ней следом. Роман ее не догнал.
На углу, через пару кварталов, Марина обернулась. Мощное здание гостиницы, полукружьем вписанное в перекресток, теряющийся вдали трезубчатый флажок на крыше, — там, в этом достопримечательном доме Никольска, остался в одиночестве Роман. Тот самый Роман Каретников! Именно он. Здесь, в городе, совсем рядом, можно дойти, дошагать, добежать в несколько минут. Но она уходит! В душе всё путалось, перепутывалось: Роман, его двойник, автобус, который чуть не задавил, предложение ехать за границу, стыд от новой измены Сергею, страх, что о приезде московского гостя все узнают. Марина чувствовала в себе смертельную усталость.
Домой она не пришла — приплелась. Ни думать, ни вспоминать ни о чем не хотелось. Хотелось забыться, хотелось стать либо девчушкой с чистой душой и совестью, либо старухой, у которой уже не расшевелить чувства. Она уткнулась в подушку на кровати дочери.
Только раз в году Москва становилась такой нарядной и доброй — даже в Новый год она не была столь распахнутой и многолюдной, как в этот день, — вся-вся пронизанная бравурной музыкой, одетая в разноцветные флаги и полотнища, сияющая от вымытых витрин и окон домов, благоуханная от зелени пробудившихся лип, кленов, тополей, от клумб и газонов, которые пылали огнем распустившихся тюльпанов. Это было как во сне: люди все до единого — улыбчивые, милые; в их глазах светилась мечта, исполнение которой вот-вот произойдет. Все они говорили вдохновенно, на радостной ноте и громче обычного. Маленький Ромка еще не ведал многих и многих человеческих правил, но понимал, что это именно так: что, если он потеряется в толпе демонстрантов, где-то отстанет от отца, заблудится, в этом нет ничего страшного — кругом такие светлые лица! Ему даже плакать не захочется.
Праздник Октябрьской революции тоже проходил с демонстрацией на Красной площади, но был строг, был холоден — и по своему настроению, и по погоде. Люди, казалось, немножко важничали и побаивались смеяться. Ромка не любил его, вернее не мог и сравнивать с Первомаем. В Первомай душа у него парила от счастья. Он не знал, в чем это счастье, ведь, в общем-то, ничего особенного не происходило: никаких диковинных гостинцев или угощений, — но это было точно счастье. Настоящее, первое счастье в жизни!
Уже с вечера, накануне праздника, в Ромке начинало прорастать ликование. Он вертелся возле матери, которая наглаживала ему темные брючки, белую рубашку и белые носочки, и непременно проходила утюгом по носовому платку, который сразу закладывала в карман брючек. Иногда, если погода позволяла, мать готовила ему синенькие шорты и желтенькие гольфы. Весь гардероб Ромка развешивал на спинку стула перед своей кроватью. Черные ботиночки чистил самолично, пачкался обувным кремом, но дергал щеткой туда-сюда, пока не появлялся блеск. Ему хотелось прямо сейчас примерить всё наглаженное, начищенное, но он терпел. Ему совсем не хотелось спать, он непоседливо кружил по комнатам, но укладываться спать нужно было пораньше, потому что проснуться надо было тоже очень рано, чуть свет. Ромка ломал себя, забирался в постель. Но долго не мог уснуть, глядел в окно, за которым ночная Москва вместе с ним готовилась к завтрашним впечатлениям.
На демонстрацию Ромка отправлялся всегда с отцом, мать оставалась дома, готовила вещи к поездке за город, так как после демонстрации семья уезжала в Барвиху, где у Каретниковых была дача. Отец в праздничное утро был тоже необычен, и, хотя почти всегда носил светлую рубашку и галстук, на это мероприятие обязательно надевал новую рубашку и новый галстук, иногда — новую шляпу, — он тоже очень торжественно принимал Первомай и предстоящий поход на Красную площадь; отец имел привилегию министерского работника наблюдать за шествием праздничных колонн с гостевых трибун у Кремлевской стены. В этот день он становился тоже очень-очень добрым, не ворчал ни на мать, ни на своего водителя и не ругался грязными словами.
Выходу на праздничную улицу предшествовал праздничный завтрак. С апельсиновым соком и шоколадными конфетами. Шоколадные конфеты в доме не переводились, но чтобы поутру, на завтраке, перед Ромкой очутилась ваза с трюфелями, — такое могло случиться в редкий раз. Отец, прежде чем взяться за бокал с какао, за гренки, за ветчину и сыр, выпивал со словами «За праздник!» большую рюмку коньяку и смачно закусывал выпитое толстым кольцом лимона. Ромка с изумлением смотрел отцу в рот: как он может с таким аппетитом жевать эту кислятину, которая попискивала у него на зубах. Мать тоже, казалось, восхищенно следила за отцом.
Взяв приготовленные надутые цветные шарики и шелковый флажок, Ромка выходил с отцом на улицу — они жили на Большой Бронной — и по переулку выбирались на Тверской бульвар, напротив Хужественного театра. Здание МХАТа — квадратное, безоконное, скучное — вызывало у Ромки недоверие. Ему казалось, что там, за глухими стенами, какие-то бородатые мужчины и женщины в париках и длинных платьях взаправду, а не понарошку и не на сцене творят свои темные делишки и занимаются чем-то таким, чего взрослые не показывают детям.
До Кремля добирались по зигзагу: по Тверскому бульвару и по улице Горького (тогда еще никто и не помышлял вернуть ей первоначальное название — Тверская). Маршрут выбирали неспроста: улица Горького была самой разодетой, самой цветистой и начищенной в столице.
Они шли по Тверскому бульвару. Час был ранний, и солнце скользило желтыми лучами по верхам лип, но здесь было уже полно народу, красивого, веселого, с воздушными шарами, с огромными бумажными цветами, с флажками, на которых белели рисованные голуби; даже здешние дикие голуби, сизяки, будто и у них праздник, ходили в это утро чинно, враскачку, не мельтешили под ногами, гордо курлыкали и не боялись прохожих.
