— Недавно еще судоходной считалась. На баржах гравий возили.
Пройдя по неширокой, пустынной и сонной улице с двухэтажными деревянными домами, обшитыми почернелой рейкой и покрытыми почернелым тесом, Роман вышел на набережную. За серой лентой реки, которая меж двух песчаных оторочек будто бы не двигалась и окончательно пересыхала, виднелся старый город. Низкие дома с печными трубами, парники в огородах, картофельные участки на задворках — глаз не цеплялся ни за что, убегал вдаль, к лесистому горизонту. Новый город тоже не будоражил видами, взгляд ухватывался в основном за высоко вознесенный крест над церковью из красного кирпича, с синими пластинчатыми куполами. Набережная вела к этому храмовому сооружению, туда и направился Роман.
— Што ж, мил человек, не войдешь в церковку-то? Как раз батюшка к вечерне подошел. Не басурманин, чай. Пожалуйте! — Низенький мужичонка с язвительным, колким, как шило, голосом, отделившись от стайки нищих у церковной калитки, подошел к Роману.
Сперва Роман появившегося перед собой мелкого мужичонку не воспринял, даже оглянулся: нет ли кого поблизости, будто слова относились к постороннему. Но затем мужичонку разглядел. Ежистое от седой щетины лицо, седые брови — тоже торчком, и в черных глазах, окруженных морщинами, — искра забияки. Одет он был в невзрачный темный свитерок, брюки и огромные, явно не по размеру, белые разбитые кроссовки. Руку для милостыни мужичонка не протянул, но и без слов и попрошайных движений претендовал на подачку: неспроста ошивался у церковной ограды среди христорадного люда. Роман достал деньги, передал ему. Мужичонка взял с почтением, поклонился и осенил себя крестом. Заговорил доброжелательным тоном, не лишая себя удовольствия в некоторой запальчивости:
— Ты, мил человек, нездешний будешь. Отколь?
— Как же вы определили, что нездешний?
— Птицу по полету узнаешь. Я на обувной фабрике работал, пока всех не разогнали. Туфли у тебя больно знатные. У нас в таких не выряживаются, только начальство. Дак оно пешим не ходит. Отменная кожа-то, дорогая?
Роман взглянул на свои полуботинки — из тонкой коричневой блестящей кожи с золотистой бляшкой на боку, ответил:
— Не дороже денег.
Мужичонка язвительно расхохотался.
— Из Москвы я, — прибавил Роман.
— Из самой Москвы?
— Из самой.
Мужичонка покачал головой, шершаво спросил:
— Не веруешь, што ль, мил человек, в Господа нашего Иисуса Христа?
Роман пожал плечами, уклончиво промолчал.
— Дак ведь это и понятно, мил человек! — вдруг оживился мужичонка. — Для бедного человека и огонечек на свечке перед иконой Господа нашего Иисуса Христа — большая утеха. Радость да облегченье! А богача разве свечечкой утешить? Ему утеха-то — в золоте купаться, деньги лопатой грести… Вот и начальство разное в церковку-то не ходит. У них забава — власть, людями командовать, над православными измываться. А бедному человеку без Господа нашего Иисуса Христа шагу ступить нельзя. Только бедный человек истинно Господу-то радуется!
Мужичонка еще раз быстро перекрестился и пошел обратно, к церковной калитке, к людям побирушного обличья. Эти люди: старик, выседевший до желтизны и, похоже, пьяный, с трясущейся головой, и две женщины, одна из которых старая, но проворная, с пухлыми суетными руками, а другая — молодая, квелая, с потусторонним взглядом и полуоткрытым ртом, — все, как по команде, стали что-то просительно лепетать, когда Роман поравнялся с ними. Он еще раз залез в свой кошелек, сунул в протянутую пухленькую старушечью руку деньги:
— Это на всех разделите. — И поскорее отвернулся.
— Бог спасет! Бог спасет! — слышал он за спиной торопливый голос.
Во дворе кирпичных хрущевок, среди которых Роман слегка призаблудился, ему повстречалась стая бездомных собак, разномастных, мелкорослых — не выше таксы, и крупных — как овчарки. Они одинаково заискивающе поглядывали на него большими дворняжьими глазами, принюхивались и, как будто улыбнувшись, пробегали дальше. Почти повсюду в домах двери подъездов, расхлестанные и покривившиеся, были раскрыты, видать, по случаю жары; никаких домофонов; в черных зевах подъездов невидимо проступали исцарапанные, исписанные стены, раздолбанные почтовые ящики и пыльные отопительные батареи.
У одного из подъездов Романа Каретникова окликнул мужик:
— Эй, парень, спичек дай!
— Нет у меня спичек.
— Не куришь?
— Нет.
— Здоровье бережешь? Не хрен его беречь! Начинай курить! В твои годы пора наркоту пробовать, а ты еще никотином не наслаждался.
Мужик, веселый и подвыпивший, был в тапках на босу ногу, в спортивном трико с оттянутыми «коленями»; на голом теле — пиджак.
— Вот, купите себе зажигалку. — Роман протянул ему десять рублей.
— Ты чё, охренел? Я чё, у тебя денег просил? Я ж у тебя спичек просил! — Мужик озлился, завозмущался, заскандалил, и Роман поскорее ушел от него. — Деньги мне сует. На хрен мне его деньги! — неслось ему вслед.
Вскоре Роман выбрался на главную никольскую площадь, с колонным домом, вероятно, цитаделью городской администрации, и с памятником Марксу. Основоположник пролетарского учения лобастым монстром с тяжелой окладистой бородой давил на постамент тучным чугунным полутелом. В постаменте, обложенном плитами, не хватало нескольких звеньев, памятник казался брошенным, хотя и стоял посреди площади, окруженный клумбой с желтыми и фиолетовыми анютиными глазками. «Убрали бы они его отсюда к чертовой бабушке! — возмутился Роман. — Ни смысла, ни красоты!»
Повсюду на столбах висели полуоборванные агитационные листовки с фотографиями и призывами каких-то кандидатов, напоминали о прошедших недавно выборах областной власти. Вблизи площади на длинном фанерном щите краснел то ли лозунг, то ли призыв, то ли напоминание: «Судьба России — наша судьба!». «Понятно, что не Гондураса», — на той же уныло-желчной ноте подумал Роман.
К вокзалу ему присоветовали идти коротким путем — по узким улочкам с «деревенскими» домами. Здесь был какой-то сонный вид. Людей почти не встретить. Окна в домах затеняли рябины и акации в палисадниках. Пахло пыльной придорожной травой. И где-то кудахтала курица. Иногда между отемнелых заборных штакетин появлялась собачья морда, начинался лай — не агрессивный, показушеский, для острастки.
У одного из домов, за забором, раздался отчаянный детский крик, плач, и истерический женский голос:
— Будешь еще! Будешь еще!
Забор был не высок — Роман разглядел взъерошенную краснолицую молодую женщину с оскаленными зубами, в халате, и совсем нагого белобрысого мальца, которого она цепко держала за руку и хлестала тряпкой по ягодицам, по спине, по руке, которой он прикрывался. Мальчик и кричал, и ревел, а женщина, по-видимому, его мать, лишь сильнее заводилась истязанием и еще громче взвизгивала: «Будешь еще! Будешь еще!» и лупила тряпкой.
