— Мэгги, я…
В палату заглянула медсестра.
— Прошу прощения, мисс Магир, но я должна попросить вас уйти…
Мэгги вскочила с кровати.
— Да-да, конечно! Уже ухожу…
Медсестра с улыбкой исчезла, и Мэгги поспешила к двери.
— Спокойной ночи, Мэри Маргарет! — крикнул ей вслед Ангус. — Отдыхайте. Завтра я вернусь домой и снова начну вас мучить.
— Не могу дождаться этого, — с деланной ворчливостью отозвалась Мэгги.
Если бы Ангус знал, что она имеет в виду. Ее рука застыла на дверной ручке, словно прикованная. Мэгги была неопытна в таких вещах; она не могла понять, действительно в глазах Ангуса было нечто особенное, или же она все это вообразила. Она не могла даже понять, хочет ли она сейчас, чтобы в его глазах было что-то особенное. Она и так многим обязана ему.
Мэгги повернулась, прижимая к груди сумочку.
— Надо быть мужественным человеком, чтобы признаться в своих страхах. И я восхищаюсь таким мужеством. Пусть вы самый упрямый и ворчливый человек на всем Восточном побережье, но я знаю: вы всегда протягиваете руку помощи тому, кто в ней нуждается. А потому я говорю вам, Ангус Робертс, что, даже если вы никогда больше не сможете ходить, вы все равно останетесь самым сильным и мужественным человеком, которого я когда-либо знала.
На несколько секунд в воздухе повисла напряженная тишина. Затем лицо Ангуса расплылось в широкой, довольной улыбке.
— Это правда, Мэри Маргарет?
Она кивнула и вышла.
Наряжая елку, Алек и Гвин вернулись к прежнему стилю дружеских отношений. Конечно, атмосфера сексуального влечения никуда не исчезла, но они шутили и поддразнивали друг друга, как обычно.
Неужели то, что произошло между нами, сводится всего лишь к сексу, пусть даже замечательному, спрашивал себя Алек. Нет, в этом есть нечто большее. Должно быть. Гвин единственная женщина, которая мне нужна. Если она исчезнет из моей жизни, никто не сможет занять ее место.
Около полуночи Гвин начала петь рождественские песни, красивым голосом, удивительно сильным для ее хрупкого телосложения. Алек, стоя на стремянке, посмотрел на нее сверху вниз и восхищенно улыбнулся.
— А ты хорошо поешь.
Гвин сняла виток мишуры, который болтался у нее на шее как праздничное украшение фланелевой мужской рубашки, и подала Алеку. Блестящие нити засверкали в воздухе.
— Я знаю.
— Какая скромность!
Она вздохнула и повесила на тяжелую ветку стеклянного снеговика.
— Если хочешь играть на сцене, надо верить в то, что ты делаешь это хорошо, иначе никогда не удастся убедить в этом других.
— Ну что же, — заметил Алек, вешая на одну из верхних веток два колокольчика, — теперь нас двое. Тех, кто считает, что ты хорошо поешь.
— Гм. Может, ты напишешь мне рекомендацию для следующего прослушивания?
— Хоть сейчас. Где ручка и бумага? — Гвин коротко рассмеялась и покачала головой. Они продолжили наряжать елку, потом Алек спросил: — А как проходят эти прослушивания?
Гвин пожала плечами.
— По-разному. Идешь в студию, обычно это помещение, в котором окна не мыли со времен Первой мировой войны, отдаешь скучающему типу свое резюме и фото, кто-то сует тебе в руки текст, и ты читаешь то, что тебе велено, так, как будто два года учил эту роль. Тебе говорят «спасибо», и ты уходишь. Иногда назначают точное время прослушивания, но чаще приходится до бесконечности ждать в коридоре, пока не выкрикнут твою фамилию. Хуже всего пробы на сцене, когда все, кто оценивает тебя — продюсер, режиссер, кто угодно, — сидят в темном зале. Только голоса. Никаких лиц. — Она прикрепила к ветке голубя из папье-маше. — Если повезет, позовут обратно, чтобы ты прочитал текст снова.
— А тебя когда-нибудь звали обратно?
Гвин покачала головой.
— Еще ни разу. — Она усмехнулась. — Ближе всего к этому я была тогда, когда один из голосов из темноты попросил меня выйти на авансцену и медленно повернуться. Я бы не удивилась, если бы он попросил меня раздеться.
— И ты бы разделась?
— Спустись на землю, Алек. Ты видел мое тело. Неужели ты стал бы платить сотню баксов, чтобы посмотреть на такую грудь?
— Мне не нужно это делать, — небрежно сказал он, спускаясь с лестницы. — Я могу посмотреть бесплатно.
— Циник.
— И прямо сейчас.
Он повернул ее лицом к себе и начал расстегивать пуговицы ее рубашки.
— Неужели мою грудь можно считать нормальной?
Алек не мог точно сказать, умиляет его или раздражает такая озабоченность Гвин своей фигурой.
— Ты помнишь, когда мы были детьми, Мэгги делала такие вкусные шоколадные штучки… Как они назывались?
Гвин наморщила лоб, пытаясь вспомнить.
— Ты о трюфелях?
— Да, о них. И мы всегда сокрушались, что они такие маленькие. Как-то Мэгги позволила нам съесть столько, сколько захотим, и нам обоим стало плохо.
— И к чему ты это говоришь?
Он закончил расстегивать пуговицы и провел ладонями вдоль сосков.
— То, что в малом количестве — совершенство, в большом может просто убить.
— Ты всегда мне нравился, Уэйнрайт, — расплылась в улыбке Гвин.
— Готова доказать это?
— Прямо сейчас? Возле елки? На глазах у собак?
— Подожди.
Он сорвал короткий поцелуй, потом подошел к выключателю и погасил свет. На несколько секунд комнату окутала темнота, подсвеченная лишь мерцанием снега за окном. Потом Алек включил электрическую гирлянду. На елке вспыхнули сотни огоньков, таинственным светом замерцали игрушки. От легкого сквозняка затрепетала блестящая мишура, которую они с такой тщательностью развешали по веткам.
— Какая она красивая, — прошептала Гвин, когда Алек снова подошел к ней.
— Ты тоже, — прошептал он в ответ, поворачивая ее к себе и снимая рубашку с ее плеч.
Она задрожала, и чувствительные соски мгновенно напряглись.
— Ты, кажется, снова замерзаешь, — сказал Алек, обнимая ее.
— Еще бы, если ты все время раздеваешь меня посреди зимы. — Она стащила с него свитер и прижалась руками к твердой мужской груди. — Так ты собираешься согреть меня? Снова?
— А как же, согласно предписанию врача, — ответил он и осторожно уложил ее на пол.
Сказка, воплотившаяся в жизнь, продлилась меньше суток. Затем суровая реальность снова заняла свое законное место. К двум часам дня снегоуборочные машины расчистили дороги, вскоре после этого прикатили близнецы, еще через час — Мэгги и несколько притихший Ангус. Видимо, угроза провести еще одну ночь на больничной койке и еще один день питаться больничной едой возымела действие, и он пообещал, что не будет пытаться ходить без тренажера или палки, пока врач не скажет ему, что его нога достаточно окрепла.
