– То есть вы ехали на дачу к Цыганкову, так? – продолжал он о своем.
– Ну да, я же вам и говорю: он просил приехать посмотреть картину… Он из тех, с кем проще не спорить… А в чем все-таки дело?
– Вилла принадлежит Адырханову…
Этери изо всех сил напрягала зрение, а лицо следователя все уплывало от нее. Она расслышала последнюю фразу, но не смогла осмыслить. С каждой минутой ей становилось все хуже, она как будто смотрела в перевернутый бинокль. Воздух стал какой-то стеклянный и почти не попадал в легкие.
– «Вилла принадлежит Адырханову», – механически повторила она, не понимая ни слова.
Он еще что-то говорил, до нее не доходило.
– …было обнаружено тело…
– Тело? – переспросила Этери. – Какое тело?
– Тело Саввы Цыганкова. С огнестрельным ранением.
Этери все смотрела на следователя. Его слова не имели смысла. Глупость какая-то. Савва Цыганков? Он подонок. Заманил ее, оказывается, не к себе на дачу, а на виллу Адырханова. Подставить хотел. Такой же мерзавец, как Леван. При чем тут тело? С огнестрельным ранением? Это кто – Савва с огнестрельным ранением? Не может быть… Он негодяй и трус, он…
В глазах потемнело, обзор сузился до булавочной точки. Этери уже не видела, как бросился к ней перепуганный следователь, как жал кнопку звонка и отдавал команды в интерком. Она мягко и бесчувственно сползла со стула. Он не успел ее подхватить. Она ударилась головой о паркет.
От сотрясения мозга ее спасли сколотые на затылке косы. Даже шишки не осталось, Этери отказалась от госпитализации и в тот же день вернулась домой. Врачи велели до завтра ничего не есть, если будет тошнота и головокружение, немедленно вызывать врача. Она выслушала напутствие механически, ничего не запоминая, даже не вникая. Ей хотелось поскорее остаться наедине со своей совестью.
Добравшись до дому, Этери закрылась в спальне. С трудом разделась, вынула из волос шпильки, забралась под одеяло, еле ворочая языком, велела Мадине опустить шторы и уходить. Мадина кинулась было подбирать брошенную хозяйкой одежду, но Этери ее прогнала.
Савва… Не очень умный, тщеславный, трусоватый, подловатый, не самый выдающийся по человеческим качествам, средней руки архитектор. Но он же человек! Смерти он не заслуживал. Однако ж погиб. Из-за нее. Кто она такая, чтоб из-за нее люди жизни лишались? Плох он или хорош, мог бы жить. С огнестрельным ранением…
Они убили его просто так, чтобы не оставлять свидетеля. Но это она виновата, она его в это втравила. Нет, она не виновата, ни во что она его не втравливала… Нет, виновата. Если бы она не переспала с ним тогда, ничего бы не было. Да, эта смерть будет висеть на ней до гроба, как камень на шее. Ей с этим жить. У него остался кто-нибудь? Может, и родители – он же нестарый! Матери Левана семьдесят восемь, а Савва младше Левана лет на десять, а то и больше… Он разведен, а вот есть ли у него дети? Этери не помнила. Хоть бы не было… Хоть бы он не оставил сирот… А может, лучше бы у него были дети? Осталась бы жизнь после него, а так… А тебя-то кто спрашивает, что лучше, а что не лучше? Ты свое черное дело сделала. Господи, как же жить? Как теперь жить?..
Прошла ночь, но и утро не принесло облегчения. Этери так и не встала. К ней приходила Валентина Петровна, заглядывали Дарья с Марьей, подсылали Анечку, подсылали собак… Все без толку. Она не хотела есть, не желала подниматься с кровати.
Не встала она ни назавтра, ни на следующий день.
* * *
Гюльнара Махмудова не знала, как ей дожить до конца своих дней. Она же хотела всего-навсего насолить Этери! Она все ему рассказала, этому Рустему! За что ей такое? Чего еще он от нее хочет?
Он обращался с ней ужасно. Все, как Ульяна на лестнице рассказывала. Бил, душил, насиловал. Она не сопротивлялась, но все равно было ужасно. Гадостно, мокро и мерзко. Больно. Как он смеет, она из хорошей семьи! Она же не джаляб! Гюльнара пригрозила ему, что пожалуется отцу, а он засмеялся.
– Нужна ты теперь отцу!
И он прав, вот что самое обидное. Теперь она родителям точно не нужна.
Он избивал ее, спрашивал, где Ульяна. Она рассказывала все, что знала, повторяла снова и снова, чувствовала, что сходит с ума, а он все не унимался, все хотел выжать из нее еще какие-то подробности. При этом он что-то глотал, что-то нюхал и превращался в зверя, готового разорвать ее на части.
Рустем уходил, потом возвращался, и все начиналось по новой. Иногда он пропадал подолгу, и тогда за Гюльнару принимались его мать и сестры. Шпыняли ее, заставляли убирать весь огромный дом… В приюте Гюльнара вечно отлынивала от уборки, а тут приходилось работать, никуда не денешься. А то забьют до смерти.
Они все равно ее били, как бы чисто она ни убирала, щипали и почти не кормили. В один из первых же дней Гюльнара попыталась бежать. Рустем избил ее страшно, а потом опять изнасиловал, хотя ее тело превратилось в один сплошной кровоподтек.
Как он может так с ней поступать?
Гюльнара попросила отпустить ее по-хорошему, и опять Рустем лишь рассмеялся в ответ.
Она научилась подслушивать еще в приюте, да нет, еще дома. Так и узнала, что ее хотят отдать замуж за человека, казавшегося ей стариком. Дура была, лучше бы пошла за него. И не было бы тогда приюта, не попала бы она в эту передрягу, в этот ужас нескончаемый. Ей уже и смерть начинала казаться желанной, хотя и не до такой степени, чтобы на что-то решиться.
Вот и здесь, в огромном доме на Рублевке, Гюльнара старалась подслушать все, что могла. Но они между собой говорили по-чеченски, она ничего не понимала. Вроде похоже на татарский, а что говорят, неизвестно. Только по громким голосам, по крику догадывалась: что-то случилось.
Однажды Рустем приехал поздно вечером злой-презлой, на нее даже не взглянул, наорал на мать, приступившую к нему с расспросами, спешно куда-то засобирался, что-то рвал, что-то прятал и вновь уехал с охраной совсем уже на ночь глядя. Гюльнара давно потеряла счет времени, даже не знала, сколько после этого прошло: то ли день, то ли два…
Его мать и сестры как будто забыли о ней, ей больше не приходилось убирать (сама, без понуканий, она бы и не взялась), но и кормить вообще перестали. Голод выманил Гюльнару в кухню, она стащила из плетеной хлебницы кусок лепешки, хоть и страшно было, что застукают и изобьют.
Но никто не обратил внимания. Большой дом словно замер в ожидании чего-то. Гюльнара отщипывала от лепешки по кусочку. Велик был соблазн сожрать ее всю целиком, но Гюльнара боялась еще одной вылазки в кухню. Вдруг во второй раз ей не так повезет?
Она успела сгрызть всю лепешку, запивая водой из-под крана, она уже с ума сходила от голода и готова была на стену лезть, когда в дом, казавшийся неприступным, нагрянули люди в черной форме и в масках. Их было много, они оцепили весь дом по периметру, повязали охрану, ворвались внутрь. Шуму было столько, что Гюльнара не сумела расслышать, что они сказали матери Рустема. Зато хорошо расслышала ее звериный вопль. На крик прибежали сестры, и сама Гюльнара, шатаясь от голода, рискнула выползти из каморки, где пряталась все это время.
