Фрагменты плана начали складываться в единое целое.
В один из дней Муди взял нас в дом Амми Бозорг. В этот раз он не переоделся, как обычно, в свободную пижаму. Более того, спустя несколько минут он затеял шумный спор со своей сестрой. Они перешли на диалект шуштари, на котором разговаривали с детства, так что мы с Махтаб не могли ничего понять.
– У меня есть кое-какие дела, – сказал он вдруг, обратившись ко мне. – Вы с Махтаб останетесь здесь.
У меня не было желания разговаривать с кем-нибудь из домашних. Мы с Махтаб прошли на патио рядом с бассейном, чтобы погреться на солнышке.
К моему неудовольствию, Амми Бозорг вышла за нами.
– Азизам, – произнесла она мягко.
Дорогая! Амми Бозорг назвала меня дорогой! Она обняла меня длинными костлявыми руками.
– Азизам, – повторила она.
Она говорила по-персидски, пользуясь простыми словами, такими, которые я сама могла понять или Махтаб могла перевести мне.
– Мне очень, очень неприятно, дорогая. – Она подняла руки кверху и запричитала: – О Аллах!
Затем неожиданно предложила:
– Иди к телефону и позвони своим близким. «Это хитрость», – подумала я.
– Нет, – ответила я. – Я не могу, потому что Муди не позволяет мне делать это.
– Это ничего, позвони, – настаивала она.
– Папа будет сердиться, – сказала Махтаб. «Что здесь происходит? – думала я. – Может, это очередной капкан Муди? Или что-нибудь изменилось, а я даже не знаю об этом?» Амми Бозорг обратилась к Махтаб:
– Твой папа не будет злиться, потому что мы ему ничего не скажем.
Я продолжала сомневаться. Моя подозрительность усилилась.
Амми Бозорг исчезла на минуту, но вскоре вернулась в сопровождении дочерей, Зухры и Ферест, которые обратились к нам по-английски.
– Позвони домой, – сказала Зухра. – Нам в самом деле неприятно, что у тебя нет с ними связи. Позвони всем, говори сколько хочешь. Мы ему ничего не скажем.
Слово «ему» было произнесено с оттенком злобы.
И я позвонила, выплакивая в трубку мою горечь и любовь к своим родным. Они тоже плакали. Отец признался, что его состояние ухудшается с каждым днем, что боль атакует его все больше, а врачи настаивают на необходимости следующей операции. Я связалась также с Джо и Джоном, разбудив их среди ночи. Они жили в доме своего отца.
Во время разговора Амми Бозорг оставила нас одних и не подслушивала. Потом она пригласила меня в холл. С помощью Махтаб, Зухры и Ферест мы поговорили, в результате чего я многое для себя прояснила.
– Это я сказала Муди, чтобы он вернул тебе Махтаб, – утверждала она.
Возможно ли это? Возможно ли, чтобы та женщина, которую я так ненавидела и которая была так враждебно настроена ко мне, вдруг стала моей союзницей? Неужто она была столь здравомыслящей, чтобы заметить прогрессирующее безумие у младшего брата? Или настолько милосердной, чтобы попытаться защитить меня и Махтаб? Слишком сложно было во всем этом сразу разобраться. Я разговаривала с ней очень осторожно, однако мне казалось, что она меня понимает. Я убедилась, что в ее отношении ко мне действительно произошли изменения. Но чем это объяснить?
В тот день мне удалось решить еще одну проблему. Большинство вещей нашего багажа находилось в шкафу спальни, которую когда-то – тысячу лет назад – отдали в этом доме в наше распоряжение. Никто этой комнатой не пользовался, она по-прежнему принадлежала нам. Я дождалась, пока останусь одна, вошла туда и нашла пакет с лекарствами, которые Муди привез из Америки.
В узкой пластмассовой коробочке я обнаружила маленькие розовые таблетки.
Я никогда не узнаю, каким образом Муди удалось провезти противозачаточные средства через мусульманскую таможню. Во всяком случае я нашла эти таблетки: много упаковок, разбросанных среди других лекарств. Считал ли их Муди? Этого я не знала. Но страх, что Муди узнает об этом, оказался слабее, чем опасение забеременеть. В конце концов я решила рискнуть и забрать месячную норму.
Я спрятала маленький пакетик под одежду. Пластмассовая коробочка шелестела при каждом движении, и я могла лишь молиться, чтобы никто не услышал.
Когда Муди вернулся, никто не рассказал ему о моем телефонном разговоре с Америкой. Собираясь уходить, я дрожала от страха при каждом шорохе, сопровождающем мои движения. Но, по всей видимости, слышала его только я.
Дома я спрятала таблетки под матрас. На следующий день я проглотила первую пилюлю, не имея понятия, в какое время нужно ее принимать, и молилась, чтобы она подействовала.
Дня через два позвонил Баба Наджи и сказал, что хочет навестить нас.
Я металась по кухне, готовя чай и угощение для уважаемого гостя, в страхе, что, быть может, он пришел рассказать Муди о моих телефонных звонках. Но, к своей радости, мы с Махтаб подслушали разговор, который неожиданно вселил в меня надежду.
Насколько мы могли понять, Баба Наджи говорил: «Эта квартира принадлежит Маммалю. Он переехал к родственникам из-за тебя, потому что Насерин не хочет все время ходить закрытой в собственном доме из-за того, что ты здесь. С них уже хватит. Этажом ниже квартира Резы, которой ты тоже пользуешься. Вы должны сейчас же переехать. Вы должны отсюда уйти».
Муди отвечал спокойно и уважительно. Он сказал, что, конечно, прислушается к «просьбе» Баба Наджи.
Муди был в бешенстве от своих родственников, своих собственных племянников. Неожиданно Махтаб и я стали единственной его опорой. Сейчас мы втроем оказались покинутыми и ненужными в этом несправедливом и жестоком мире.
Мы уложили Махтаб и долго разговаривали.
– Я помог Резе получить образование, – жаловался Муди, – давал ему все, в чем он нуждался. Я дал ему деньги, машину, помог приобрести дом. Я оплатил операцию Маммаля. Я всегда предоставлял моим родственникам все, что они хотели. Когда они звонили в Америку и просили одежду, я высылал ее. Они забыли обо всем, что я для них сделал, а сейчас они хотят меня отсюда выбросить!
Потом он добрался до Насерин.
– А эта Насерин! Она просто глупа: ей вовсе не нужно постоянно закрываться. Почему она не может быть такой, как Эссей? Конечно, им было очень удобно с нами. Ты убирала, готовила и меняла пеленки Амиру. Ты занималась всем. Какая она мать и жена? А сейчас лето, у нее каникулы, ей не надо ходить на занятия в университет и ей не нужна уже нянька, поэтому они решили избавиться от нас! А нам некуда идти, у нас нет денег.
Мне странно было слышать эти слова. Прежде Муди, движимый мусульманским рвением, осуждал Эссей за то, что она небрежно закрывала лицо, и, напротив, хвалил Насерин.
Я выразила ему свое сочувствие. «Будь я на месте Насерин, ни за что не согласилась бы на присутствие Муди в своем доме», – подумала я. Но полностью заняла позицию мужа, как он того ожидал. Я снова была его союзницей, бесстрашным товарищем, его самой заинтересованной сторонницей. Я всячески старалась обласкать его неискренними, но желанными для него признаниями.
