Я что, совсем дура, что ли? Я смертельно обижена вообще-то.
В конце концов, он бросил меня в тишине один раз, где гарантии, что не сделает это снова?
— Моя покойная прабабушка и та ездит быстрее, чем ты, Вознесенский, — тем временем широко улыбается Давид.
— Знаешь, Огудалов, когда-нибудь ты со своим лихачеством влепишься в столб, — откликается Максим максимально занудным тоном, — и вот тогда я заберу себе её, — эта наглая невоспитанная морда тыкает в меня пальцем, — и буду воспитывать твоих детей. И ты этому уже не помешаешь.
— Я тебя и с того света обломаю… — откликается Давид.
Мальчишки. Я аж прикрываю глаза, не желая видеть, насколько по мальчишески эти два идиота себя ведут.
— Мне ведь проваливать на все четыре стороны? — заинтересованным шепотом интересуется Максим. Понятливый мальчик.
— Созвонимся, — улыбаюсь я.
— Когда освободишь мою жилплощадь? — мелочно напоминает Макс.
Да-да, это он мне “спонсировал” мое убежище, дав бесплатно пожить в его пустующей квартире. Мы — ужасные заговорщики!
— Это все зависит от того, как себя будет вести Давид Леонидович, — вздыхаю я. — Наверное, в конце следующей недели. По крайней мере, у Паши там закончится эта его травля тараканов на квартире, и я его выгоню из моей.
— Окей, — Макс косится на ожидающего Давида, — Дэйв, веди себя хорошо. Как можно лучше. Чтобы Надя наконец осознала, с каким занудой связалась. И сделала правильный выбор!
— Макс! — рычим мы в два голоса, потому что этот болтун уже основательно заколебал.
— Все-все, молчу-молчу. И вообще злые вы, поехал я от вас…
Максим отъезжает. Мы наконец-то остаемся наедине. Условно, конечно, все-таки люди во дворе есть. Но это неважно.
Мы — наедине.
Между нами остается пара шагов. Те самые, которые обе стороны хотят преодолеть, но у каждой есть причины этого не делать.
Моя причина — это он. И куча имеющихся к нему претензий. И я не хочу сближаться с ним ни на шаг, пока он на них не ответит. Пусть меня и тянет к нему как к магниту.
Его причина — это я. Мое бесстрастное выражение на лице. Я умею отталкивать взглядом и сейчас делаю именно это.
— Вот скажи мне, Огудалов, — сухо интересуюсь, — ты вообще когда-нибудь слышишь то, что я тебе говорю? Я же сказала приезжать завтра.
Кто скажет, что я злая и слишком резкая — пусть вспомнит про сорок дней тишины. Он же сам из меня все соки выпустил.
Сорок два дня. Целую тысячу часов я едва дышала без него, спорила с самой собой, воевала с собственными тараканами. И зачем? Чтобы он приехал и решил, что я трахалась с его другом чуть ли не с его отлета. Боже, нет, я, конечно, рассчитывала, что он приревнует, но его занесло как-то уж очень далеко.
Дэйв улыбается, и эта улыбка просто джокер по выражаемым эмоциям. Ужасно обаятельная, слегка виноватая, смотрится просто восхитительно вкупе с этими его до сих пор глазами человека, который еще не до конца осознал, насколько глубоко влип, но старательно пытается.
— Ты же знаешь, богиня, что я ничего не понимаю с первого раза, — трагично вздыхает он.
А вот фиг тебе, радость моя, одной обаятельной улыбочкой ты тут не отделаешься.
— Ты с первого раза отлично фантазируешь, — я поджимаю губы, недовольная в основном тем, как тепло мне стало от этой его улыбки.
— Прости, что в тебе настолько усомнился, — тихо отвечает Давид, — я настолько боялся, что ты меня не дождешься, что мне пальчик показать можно было, и я уже бы все придумал. Простишь?
— Только за это? — не удерживаюсь я.
— Ну, нет, не все сразу, я за все остальное еще прощенья не просил, — Огудалов самокритично улыбается, — Ну что, моя богиня меня прогонит? Повторит свой приговор еще раз? Или… Может быть, мы поужинаем?
— А может, мне тебе красную ковровую дорожку к постели постелить? — с интересом спрашиваю я.
— Было бы неплохо, — тихо бормочет Давид.
— Какой ты мечтатель, милый, — я аж смеюсь. — Ты бросил меня больше чем на месяц. Ни слуху, ни духу, да тут еще и новости о твоей Монике… Скажи спасибо, что я сейчас не говорю тебе “Знаешь, у нас все было мило, но не напомнишь ли ты мне, как тебя зовут?”. Я ж могла бы. И вообще, это верх наглости, являться вот так, без букета в зубах, и рассчитывать что тебе все вынесут на блюдечке.
— Вообще-то ехал к тебе с цветами, — Дэйв шагает к задней дверце машины и вытягивает оттуда букет нежно-розовых ирисов, смотрит на него и недовольно морщится, — но пока я тут мотался туда-сюда, они основательно подвяли. Зато они годятся, чтобы дать ими мне по морде. Не жалко.
— По морде дают розами, — скептично отзываюсь я, — у них шипы и воспитательный эффект больше.
— Ты розы терпеть не можешь, — обворожительно улыбается паршивец, оставляя мой букет на крыше своей машины.
— Ничего, ради твоего воспитания я готова чуть-чуть потерпеть, — милостиво сообщаю я, — так что, сбегаешь? Поищешь цветочный магазин?
— Да я бы сбегал, — как-то глухо и совсем по другому замечает Давид, — только боюсь, что ты за это время уже домой уйдешь.
— Непременно уйду, — откликаюсь я, скрещивая руки на груди.
— Так может, ну его? Это мое воспитание? — вздыхает Давид, будто одним только взглядом сковывая меня с головы до ног.
— Ну, это вряд ли, — улыбаюсь я натянуто, — а то у тебя найдется еще одна бывшая, с которой ты вместе работаешь, и невеста еще одна, на этот раз в Японии, и гарем из трех жен где-нибудь в Турции. Не помню, там отменили многоженство? Вроде, нет. И ты снова решишь, что можно вот так уехать на полтора месяца и не давать о себе знать. И вернуться, и сделать вид, что ничего не было.
Шутки кончились. Начинаются серьезные темы. Давид опускает глаза.
— Я бы проговорился, — тихо произносит он, — я терпеть не могу частичной правды. Или правда полная, или молчать до конца.
— Значит, сказал бы правду сразу. — Я резко качаю головой.
— Чтобы ты собрала чемодан и ушла? — скептично переспрашивает Давид. — Я не представляю такого рода откровений. Особенно после того, как ты признаешься мне в любви. После того, как соглашаешься принять мои условия. Скажешь, ты не ушла бы?
— Я не знаю, Дэйв, — я пожимаю плечами, — после истории с пуговицей — скорей всего нет. А если бы и ушла… Догнал бы. Неужели тебе это было бы сложно? Ты же мастер по игре в догонялки. Ты меня простил тогда. Неужели ты думаешь, что я тебя — не простила бы
— Я не хотел делать тебе больно вот так, — Огудалов говорит очень искренно, сложно не верить, — знал ведь, что тебя наличие Мони не обрадует. Хотел просто разобраться с этим тихо. Честно, очень надеялся, что ты ничего не узнаешь. Не было в уме, что Ольга полезет трепаться об…
— О твоей личной жизни? — насмешливо заканчиваю я. — Действительно, зачем одной части твоей личной жизни знать о другой. Лишнее это.
— Да не было у меня с Мони личной жизни, — Дэйв качает головой, — она хотела семью, я хотел семью, после моего развода я месяц проторчал в Нью-Йорке, оформлял для Мони квартиру, мы много трепались о жизни, и подумали, что раз мы дружим столько лет и за это время особо не ругались — то, возможно, стоит попытаться сделать из этого отношения. Мне показалось — это хороший вариант. Спокойный. С Мони у меня вообще ничего не было. Никакой любви, мы просто дружили. Несколько свиданий, и все. Я даже с ней не спал ни разу.
— Даже, — насмешливо фыркаю я, — счастье-то какое, спасибо за откровение, милый, я польщена таким доверием. Как же ты променял такое нетронутое счастье на со всех сторон потроганную меня?
— Давай ты не будешь говорить гадости о моей женщине и матери моего ребенка, — мрачно шипит Огудалов.
Прелестно. Но слабо!
Допустим, я верю, что у Дэйва с этой его Моникой не было ничего. Может быть, мне мерещится этот голод во взгляде Дэйва, но что я навострилась определять по физиономии Огудалова — это когда он хочет секса. Вообще — почти всегда не прочь. И сегодня в каждом его движении читалось это напряжение особого рода, когда дай ему волю — и он поимеет тебя в первой ближайшей кладовке. После чего бы его так крыло, если не после месяца воздержания? Хотя, если честно, сегодня я садистка. Сегодня никакого сочувствия.
