С Клингер и по жизни-то было спорить бесполезно, а беременная Клингер все сильнее проявляла себя как одно бесконечное стихийное бедствие, выжить после которого было сложновато. Хотя нет. У Давида был телефончик службы спасения, только Козырю звонить по мелочам, касающихся плохого поведения его жены, не рекомендовалось. Можно было еще и виноватым оказаться.
И потом на его могилке напишут: “Он сам нарвался…”
Марго таки притаскивает пуэр в белой изящной чашечке, Светка прихлебывает его и блаженно улыбается.
— Се-е-ено, — тянет она, — как я его хотела, ты даже не представляешь…
Вкусы у беременных явно своеобразные.
Она замолкает и потягивает свой чай, то и дело поглядывая на Давида. Этакая молчаливая атака тишиной.
— Нихрена я тебе не скажу, Клингер, даже не начинай, — Давид встает из-за стола, шагает было к окну, но чуть не спотыкается на ровном месте.
Все-таки зря он забрал триптих из приемной…
Зря взревновал уже к тем мужикам среди клиентов, что торчали там и пялились на неё…
Зря распорядился повесить все три картины в одну линию над диваном.
Оказавшиеся рядом Надя и Лиса рядом будто резали по живому. Сейчас, когда он был выбит из колеи дальше, чем когда либо в своей жизни — ему было достаточно, чтобы встрять еще сильнее…
Как так получилось, что он купил именно эти картины? Ну ладно триптих с самой Надей — красивая девушка, эстетичное лицо, он на него с первого же взгляда запал и на аукционе бился ровно до той поры, пока у соперника не задергался глаз. Но ведь и “Лису в веснушках” с портретом Алисы он тоже купил. Что-то мелькнуло общее в чертах лица, наверное…
И как так выходило, что то, чего он так хотел, — находилось на расстоянии протянутой руки, и даже далось в ладони, но удержать это Давиду не удалось?
А меньше надо было врать, Огудалов…
Когда Давид покупал триптих — он был вдохновенным идиотом, не устоявшим перед темными глазами девушки с холста. Он не особенно задумывался, что это автопортрет, и что где-то ходит именно эта девушка с портрета.
Но почему-то всегда, в самые трудные моменты, когда в проектах то и дело попадались несочетаемые решения — стоило полчасика помедитировать, глядя в глаза этой вот безымянной, расписанной росчерками дождя незнакомки, с каплями воды на щеках — и решение находилось само собой.
И тогда — тогда он, смеясь, именовал её про себя своей мечтой, иногда задумываясь, какая она — его мечта — в реальной жизни.
И вот — сейчас он знает… И сам себя ловит с поличным на том, что ведет пальцами по шероховатому, покрытому мазками серой краски холсту. Рядом с её лицом.
И это все при Светке…
— Земля вызывает Огудалова, — смеется Клингер за спиной, — Дэйв, ты что, устал от девушек реальных и теперь переключился на портреты? Скажу по секрету, они не дают.
Зараза такая… И как Эд справляется с этой язвой на мягком месте?
Впрочем, сам Огудалов свою-то язву ни за что бы в жизни не променял ни на одну покладистую и спокойную.
Давид все-таки доходит до окна. Смотрит на серое небо, поражается тому, насколько мало в нем оттенков. Она нарисовала бы ярче. Даже дай ей только черный и белый цвета.
И как некстати в голове рисуется их последняя ночь перед его отлетом. Та самая, которая все поставила с ног на уши. Полная её любви, настолько, что Давид растерял тогда остатки рассудка.
И после этого он её бросил…
— Скажи мне, Светик, вот если бы ты свалила от Козыря на сорок два дня и не выходила за это время на связь, как бы ты потом пыталась это реабилитировать? — отстраненно интересуется Давид. Не то чтобы он верил в существование какого-то полезного совета, который бы вдруг спас его положение, но все-таки… Вдруг, если он проговорит это вслух, — решение все-таки найдется…
Светка присвистывает. Да, точно без шансов… А Давид-то ожидал какой-нибудь инструкции, типа: “Раздеваешься и встречаешь того, перед кем провинился на четвереньках и с ремнем в зубах”.
Но нет, кажется, ремнем тут вряд ли было возможно отделаться…
— Ты так отличился? — осторожно спрашивает Светка.
— Я отличился покруче, — Давид качает головой, поворачиваясь к ней лицом, — я оставил свою женщину, предварительно сообразив ей ребенка.
— Так это ж хорошо, ты же хотел, — Светка задумчиво хмурится, — тебя поздравлять?
— Давай потом, — Давид отмахивается, — сейчас поздравлять просто не с чем.
— Почему? — не унимается Светка. — Что, девочка хочет аборт сделать? Или надо жениться, а ты еще не нашлялся и тебе страшно?
— Ты нарочно ересь городишь? — Давид смотрит на Светку в упор. — Нет. Ни то и ни другое.
— Ну, если не первое, и не второе — то в чем проблема? — скептически переспрашивает Клингер. — Ты же вроде не самый паршивый среди московских принцев. Бизнес — есть, деньги — имеются, морда лица — симпатичная, маме скажи спасибо. Вон, даже в Америку собираешься мигрировать, карьерист ты этакий, там тебя, мол, ценят дороже. Что, неужто нашлась такая дура, которая это все не ценит?
— А вот представь себе, — огрызается Давид, — только еще раз назовешь её дурой, и…
— И не заканчивай, ты же знаешь, я — нарочно, — неожиданно мирно возражает Светка, — я просто хотела понять, в кого ты настолько вляпался, что настолько на себя не похож. И если бы это была какая-нибудь дешевка, которая просто повелась на твои деньги — я бы дала тебе по башке, Огудалов. Хотя это, конечно, и твое дело.
— Нет, Надя — не дешевка, — Давид качает головой, — это я — болван. Уехал. Вот, пожалуйста, мои последствия, к которым никто не был готов. Я сам их себе организовал. А она уверена, что я не выберу её в этой ситуации. Потому что я вообще ни на чем с ней не заморачивался. С одной стороны — она мне столько нервов вымотала, с другой — все было так легко, что я даже не заметил. Ну не болван разве?
— Как самокритично, — фыркает Светка, — нет, я в общем и целом согласна, но как ты собираешься выкручиваться, Ромео? Ты ведь собираешься?
— Собираюсь, — Давид возвращается за стол, снова пытается найти взглядом ту точку, в которую смотрел, пока зависал в поисках пути решения, — вот только как извиниться за то, что я бросил её, одну, беременную, и полтора месяца не выходил на связь? Какие слова сказать, чтобы она действительно поверила, что я правда понял, что накосячил? И что впредь я таким мудаком не буду?
— Знаешь, Огудалов, подсказывать я тебе из женской солидарности не буду, — Светка вздыхает и снимает ноги с его стола, видимо, решив, что и без этого жизнь Давида не особо щадит, — но как друг скажу, я знаю тебя как безумно креативного человека. Я верю — ты найдешь, что можно сказать и как спасти ситуацию. Ну, а если не найдешь, — девушка чуть подается вперед и подмигивает, — всегда можно найти, как донести делом. Так ведь?
Возможно.
Еще бы ей это оказалось нужно…
В этом Давид Огудалов уже сомневался.
42. Happy birthday to you
Неделя до выставки, которую я даю Давиду на размышление, дается мне на самом деле тяжело. Я не позволяю себе особенно рефлексировать только по одной причине — никаких нервяков мне сейчас по положению не положено. Да и Алиска вряд ли поймет, если я буду выть белугой. Но боже, как же это тяжко — держать себя в руках.
И не выть от этой поганой пустой тоски…
Он снова мне снится, на этот раз смотрящий на меня издалека и с опаской. И вот он уже отворачивается и идет прочь, и откуда-то выныривает эта его Моника, и он прихватывает её за талию, а я дергаюсь было, чтобы его догнать — и понимаю, что на ноге у меня — чугунный шар, а за спиной — никакие не шорохи, это тысяча голосов скандирует: “С пробегом, с пробегом, сжечь ведьму…”
Просыпаюсь в холодном поту и с тысячей вопросов к дедушке Фрейду. Например, не мог бы он отвалить куда подальше, а то развлекается там, в своем загробном мире, тестирует свои теории на живых людях.
