Я моргаю, один раз, долго и медленно.
— Хорошо, — говорит она, натягивая простыни на мою худую грудь, — Сейчас я принесу ужин, а потом дочитаю тебе книгу, которую оставила Келли. Я люблю этого автора, как его зовут? Николас Паркс. Баркс? Да, он очень романтичный писатель. Моя любимая — та, где у старой женщины болезнь Альцгеймера, муж читает ей историю их жизни, а потом они вместе умирают на ее кровати в доме престарелых. Ах, мое сердце!
Она хватается за свою широкую грудь, драматично вздыхает, а потом машет рукой на собственную глупость. — Жаль, что такое не случается в реальной жизни.
Жаль, что у меня нет голоса, потому что я бы ей ответила: О, но это случается, Мария. Абсолютно точно случается.
Во дворе под мерцающим дождем, под раскидистыми ветвями шелковицы, Джеймс стоит и ждет.
Он улыбается. Даже сквозь легкий вечерний туман я вижу, как ярко горят его глаза для меня. Этим прекрасным, горящим настоящим голубым цветом.
Мария спешит на кухню, чтобы начать готовить ужин. Я слышу гудение микроволновки, нежный стук дождя по крыше.
Встретившись взглядом с Джеймсом, я встаю с кровати.
Подхожу к двери внутреннего дворика, открываю ее и выхожу на улицу. Цемент шершавый и прохладный под моими босыми ногами. Ароматный вечерний воздух цепляется за мою кожу и волосы. Края моего платья волочатся по мокрой траве, когда я иду. Капельки влаги собираются в круг глубокого голубого цвета на подоле, синего, темнее самой ткани.
Я останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки от Джеймса и смотрю на него с любовью и удивлением. Капли дождя увенчивают его темные волосы, окропляют широкие плечи, неспешными дорожками скользят по роскошным плоскостям его обнаженной груди.
Я пьяно говорю: — Я должна была догадаться, что ты не наденешь рубашку.
Его прекрасная улыбка углубляется. Он протягивает руку и собирает меня в круг своих теплых, сильных рук. — И я должен был знать, что ты наденешь это платье, которое чуть не довело меня до сердечного приступа, когда я впервые увидел тебя в нем, дорогая.
Глядя ему в глаза, я обнимаю его за плечи и улыбаюсь.
Дождь утихает. Над головой сквозь облака пробивается солнце. Я слышу низкое жужжание рабочих пчел, которые заняты сбором нектара, и чувствую пьянящий аромат лавандовых полей, поднимающийся из плодородной земли вокруг.
Позади Джеймса, как выстроенные ряды военных, лавандовые поля сияют неземным фиолетовым и синим в косых солнечных лучах, пока их не поглотит туман.
Он шепчет: — Я — это ты, а ты — это я, и все одно — это другое. А теперь почувствуй. У тебя нет другого сердца, кроме моего.
В эйфории я тихо смеюсь. — Тебе надо придумать какие-то оригинальные реплики, приятель. Твои сценаристы в отпуске? Ты не можешь вечно полагаться на Хемингуэя.
Он хихикает. — О, да, я могу. — Его улыбка исчезает, а голубые глаза начинают гореть. Голосом, переполненным эмоциями, он говорит: — Навсегда, дорогая.
Он обнимает мою голову в своих руках и целует меня.
Я не оглядываюсь, чтобы увидеть себя слабую и неподвижную на больничной койке в гостиной. Я просто закрываю глаза и растворяюсь в поцелуе любимого, шепча слова, которые, я знаю, он ждет услышать в улыбающихся устах.
— Я люблю тебя.
Джеймс шепчет: — Я тоже тебя люблю. До конца времен.
Это клятва, торжественное обещание и осуществление каждой мечты, о которой я осмеливалась мечтать.
Держась за руки, мы поворачиваемся спиной к меланхолическому дождю и идем в ожидаемое тепло лавандовых полей.
Эпилог
Когда Оливия заходит в большой угловой кабинет Эстель, Эстель сидит за столом, вытирает глаза платком и шмыгает носом.
На столе лежит рукопись, открытая на последней странице.
Преисполненная внезапного страха, Оливия останавливается. За все годы их знакомства она никогда не видела, чтобы ее агент плакала. — Пожалуйста, скажи мне, что тебе понравилась книга, и это слезы счастья. Мне бы не хотелось думать, что я ехала поездом аж до Манхэттена только для того, чтобы ты могла уволить меня лично.
Высморкавшись в вышитый платок, Эстель машет им. От этого движения ее седой улей качается. — Садись. Ой. Дай мне собраться. — Она снова сморкается, гудит, как гусь. Потом бросает платок в верхний ящик стола, достает зеркальную косметичку, разворачивает ее и вздыхает, глядя на свое отражение.
— Ты испортила мне лицо. Посмотри на меня. Я енот.
Усаживаясь в удобное кожаное кресло напротив Эстель, Оливия улыбается. — Могло быть хуже. Ты могла бы выглядеть как Элис Купер. По крайней мере еноты милые.
— Милые? — Эстель насмехается, проводя рукой по щекам. — Разве они не разносят чуму?
— Ты имеешь в виду белок.
Эстель вздрагивает, закрывает пакет и кладет его обратно в ящик. — Я терпеть не могу белок. Они меня пугают. Эти глаза-бусинки и корявые руки. Они похожи на маленьких пушистых тираннозавров.
— Мы будем говорить о рукописи или о твоем страхе перед милыми грызунами?
С драматическим выдохом Эстель падает обратно в свое кресло, раскидывает руки по сторонам и смотрит на Оливию водянистыми красными глазами. — Да, мы поговорим о рукописи. И я начну с того, что скажу: ты — зло! Зло, слышишь меня?
Оливия знает, что это хорошая новость. Чем больше Эстель говорила о том, какой она ужасный человек, тем больше ей нравилась книга.
— О, Боже, что я делаю? — кричит Эстель, вскакивая со стула, — Я еще даже не обняла тебя!
Она обходит стол, покачиваясь на высоченных каблуках. На ней винтажный костюм от Chanel — сегодня розовый, — три украшения с жемчугом, очки с цепочкой на шее. Даже на каблуках она не достигает пяти футов ростом.
Оливия встает. Они обнимаются. Затем Эстель отстраняется, держит ее на расстоянии вытянутой руки и произносит: — Ты ужасный человек. Как ты могла так со мной поступить?
— Не воспринимай это лично. Я так поступаю и со всеми остальными.
Эстель разводит руками. — Когда я дошла до той части, где они в саду в Провансе и героиня смотрит на календарь, я думала, что умру!
Оливия, смеясь, качает головой. — Думаю, ты преувеличиваешь больше, чем я.
— Я не преувеличиваю, ты ужасный человек. Я буквально задохнулась вслух. Потом, когда она проснулась в психиатрической больнице, я кричала. Напугала до смерти мою секретаршу. Я чуть не наложила в штаны, а это была бы настоящая трагедия.
Она показывает на свои великолепно скроенные брюки от Chanel. — Если бы я это сделала, я бы прислала тебе счет за химчистку. Ты монстр! И не заставляй меня начинать про финальную главу. Та сцена в конце, где они воссоединяются под дождем — Христос на костылях, Оливия, если бы ты не вошла, я бы сейчас лежала на полу лицом вниз, рыдая в ковер.
Восхищенная реакцией своего агента, Оливия улыбается. — Ты сейчас действительно отрабатываешь свои комиссионные, ты знаешь об этом?
Эстель дружески подталкивает ее. — Я должна получить прибавку за ту травму, которую ты мне причинила. А теперь садись и давай поговорим. У меня есть несколько вещей, которые, по моему мнению, мы должны обсудить, прежде чем я отправлю его.
Пока Оливия сидит, Эстель закрывает дверь своего кабинета, а затем переходит к элегантной антикварной витрине в другом конце комнаты. Она открывает шкафчик в нижней части и достает оттуда бутылку Blanton's и два хрустальных бокала. Закрыв шкаф ударом бедра, она возвращается к столу, садится и наливает по два пальца бурбона в каждый стакан.
Пока она наливает, она размышляет: — Знаешь, почему я люблю тебя?
Оливия на мгновение задумалась. — Потому что я зарабатываю тебе столько денег?
— Ха. Да, конечно. Кроме этого.
— Я в тупике.
Эстель закупоривает бутылку, отставляет ее в сторону и толкает один из стаканов через стол к Оливии. — Потому что ты единственный человек, которого я знаю, который считает разумным пить бурбон в одиннадцать утра во вторник. — Она поднимает свой бокал в тосте. — За ежедневное пьянство.
