Маша во дворе никогда не играла. Все в хлопотах. То в магазин бежит, то стирку свою развешивает, то у окна сидит — шьет или штопает. У окна — потому что электричество экономила, уж сумерки, бывало, а она все свет не включает…
Один раз ребята затеяли голы забивать по рубахам отца ее. Ну, дураки — весело показалось. Изгваздали, конечно, дочерна. А она — ничего. Вышла, собрала грязное и понесла — заново стирать. Посмотрел я ей вслед… Костлявая, косенка криво-косо заплетена, веревочкой какой-то завязана, юбка с заплаткой, кофта большущая, чуть не до пят — материна еще, видно. Другие-то девчонки с бантиками, нарядные, наглаженные, а она… Сирота, одним словом. Чего-то мне нехорошо стало. Бросился я, не сказавши худого слова, на Федьку, который эту забаву придумал, да наподдавал ему… Крепко вломил. И впредь не велел эти ее рубахи трогать.
Вот и все, что между нами было. А потом я вовсе про нее забыл. Школу закончил, в училище поступил, студенческая жизнь началась. И девушка у меня была. Не поверишь, музыкантша! Пианистка, в консерватории училась! Красавица! Леночка Уласик… Ну, любовь не любовь, а что-то у нас было. Маме она нравилась…
Да… А тут видишь, что вышло. Отец у Маши странный был. А может, это смерть жены на него так повлияла. Огромный такой мужичина, мрачный, молчаливый. По праздникам они с Машей на кладбище к матери ездили, а потом он в церковь ходил. Маша его рядом, в скверике, ждала, он ее с собой не брал, чтобы неприятностей в школе не было… А уж у него-то были! Сколько раз его прорабатывали! Да как это, да что же это: сознательный рабочий, передовик производства — и в церковь ходит!
Пилят его, пилят, он стоит, в пол смотрит, молчит.
— Зачем в церковь ходил?!
— Жену мою покойницу помянул.
— Да разве в другом месте помянуть нельзя?
— А где? В пивной, что ли?
С этими словами и выйдет. Потом отстали от него. Вроде как не в себе человек. Пущай.
А в октябре тут такая суматоха была, бестолковщина. Прямо на улице народ говорил, что вот-вот Москву сдадут… Эвакуация, на вокзалах прямо ад кромешный! Заводы вывозили. И вот в одном составе директор целый вагон под свое добро занял. Вещи всякие, в основном мебель. Ценная. Антикварная, что ли. Из карельской березы. А может, из красного дерева. А станки на платформе стоят, под дождем мокнут.
Ну, Машин отец и сказал, что с такими сволочами не то что войну, всю страну просрать можно. И добавил пару слов — по-простому, по-рабочему.
Это вечером было. А утром за ним пришли. Я так думаю, этот же директор и стукнул. Первый добежал…
Маша из школы вернулась (она тогда в десятом классе училась) — отца нету. Соседка одна, видно, добрая была женщина и не дура, ей и говорит:
— Собирай, девонька, документы, деньги, вещи какие поцелее да подороже и дуй из Москвы подале. Схоронись где-нибудь в деревне. Авось не тронут, не найдут… У них нынче других забот полно.
Маша так и сделала. Собрала узелок и пошла. А куда идти-то? Ни родных у нее не было, ни знакомых, одна на всем белом свете. Перешла через дорогу и села у нашего подъезда. Не то чтобы она именно меня ждала. Она тогда и не думала обо мне… Она вообще ничего не думала. Сидела и плакала. Хотела уж домой возвращаться. А что делать? Заберут так заберут, видно, так и надо. Ей, видишь, впало в голову, что если ее арестуют, так вместе с отцом посадят.
А тут и я иду. Ты мне скажи, это судьба или как?
Она мне все рассказала. Я ведь дурак тогда был, идейный, целеустремленный, а все ж таки хватило умишка — ни в милицию не пошел, ни в органы эти треклятые, справедливость восстанавливать. Не-ет. Взял я ее за руку да и повел в загс. Прямо с этой лавочки, с узелком, заплаканную.
А там — содом и гоморра. Тоже эвакуируются. Ящики таскают. Бумаги какие-то во дворе жгут. И какие у них могли быть секреты? Но тоже чего-то уничтожали. Тогда много бумажек сожгли, только черные хлопья по улицам и летали…
Нашел я заведующую. Так и так, хотим пожениться. Она в Паспорт Машенькин глянула — а ей и семнадцати еще нет. Идите, говорит, ребятки, погодите пару годиков. Ну, я опять за свое. Отец — герой, мать погибла, невеста — сирота, а я на фронт ухожу. Бумажки все показал. Осенило меня, понимаешь. Она, говорю, беременная, если меня убьют — ребенок будет незаконнорожденный, а нам этого не надо.
Мне в тот день все удавалось. Будто сила в меня какая вступила. Расписали нас.
Привел я ее в наш дом. К управдому. Познакомьтесь, моя законная супруга, проследите, чтобы прописка и все такое было в порядке, а ежели кто обидит — с фронта вернусь, разнесу вашу лавочку вдребезги. Управдом маму мою очень боялся. Да ее все боялись. Она могла генеральскую жену на улице остановить и отчитать за буржуазные наряды и отлынивание от общественной работы. А уж управдому так и говорила: „Десять лет назад я бы вас сразу к стенке поставила, а теперь времена мирные, так что живите пока…“
Не знаю, искали ее или нет. Может, и приходили. Фамилию она мою взяла, комнату ее соседи заняли… Так и забылось, так и обошлось.
Ну, скажи — хорошо я сделал? Нет? Ты думаешь, я такой добрый, спас девочку? А я… если честно… я цветы мамины спасал. Вот как. Это я уж потом понял.
За цветами она ухаживала, как за детьми. В каждом письме докладывала, как живут да как цветут. Книжки всякие по этому вопросу читала, за землей специально в Ботанический сад ездила. В войну, после работы, голодная… Они и сейчас живы, мамины цветы. Наверное, они не те же самые. Наверное, дети или внуки тех цветов. Лимонное дерево стало большое, корявое, старое. Уже и не плодоносит, а все живо…
Ну, сразу меня на фронт не пустили. Как же, образованный. Три курса Бауманского. Отправили в военное училище. Ускоренный выпуск. Лейтенантом в танковую разведку.
Что долго рассказывать. Воевал. Как все. Особо не геройствовал, но и трусом не был. Горел три раза. Два-то раза — удачно, а напоследок похуже вышло. Зажало меня между рычагами и ногу раздробило. Стрелок мой, Вовка Семенов, вытащил, спасибо. Отволок от огня подальше и говорит:
— Погоди, командир, перевяжу, кровища так и хлещет.
Разрезал штанину комбинезона, а нога, чуть пониже колена, напрочь оторвана, только комбинезон ее и держит. Давай, говорит, я ее вместе со штаниной отрежу и брошу, что лишнюю тяжесть тащить. И отрезал. Культю перетянул и поволок меня. Я уж и сознание потерял. Осталась моя нога под Прохоровкой. Я вот живой. А Вовка в Польше сгорел, под Краковом.
Сначала медсанбат, потом полевой госпиталь, а потом и в Москву привезли. Я долго болел. Крови много потерял, потом пневмония, потом еще какая-то зараза…
А в Москве Маша сразу прибежала. Как узнала. Я ей редко писал. Да почитай, и не писал. Аттестат свой офицерский отправил — и все. А уж после ранения и вовсе о ней не думал. Все о себе. Худо мне было. Молодой ведь совсем, мальчишка. Видишь, какое дело. Умереть я был согласный. Как-то готов к этому. А инвалидом безногим — это нет. Так, думал, даже хуже… Совсем жить расхотел.
