– Не знаю. Мы как-то об этом и не подумали. У него своих забот хватает. Сама сказала – десятки тысяч людей. Наверняка и дети больные там есть.
– Ладно, – сказала Ира. – Что это мы все о нем да о нем? Как в многосерийном фильме. Он, может, у меня и не появится больше, может, ему надоели все эти сложности.
– Появится, – снисходительно, с высоты своего пожизненного знакомства с Аксеновым усмехнулась Таня. – Он тебя очень любит. Сам мне сказал.
– Вот видишь. Тебе сказал, а мне нет, – горестно заключила Ира.
– Сказал – не сказал, разве это главное? Мне вон мой Мишка шесть лет проходу не давал, пока не вышла за него, а теперь видишь вот… Не смог. Но я его не виню. Ему, может быть, куда хуже, чем мне. Не все могут. А Санька, он как раз из таких, которые многое могут. Каждому Бог свое испытание, свой крест дает.
Одному немочь преодолевать, другому силой своей, талантом распоряжаться. Неизвестно, что труднее.
– Не понимаю я этого, Тань. Испытания, крест… А Анютке твоей за что крест такой, в чем ребенок может быть виноват?
Когда ее Катюшка – солнечное, открытое миру существо, от улыбки которого расцветало все и вся, – умерла, Ире тоже говорили про крест, про испытание, про судьбу, провожали в церковь и показывали, куда поставить свечку за упокой. Но Иру это совсем не успокаивало, скорее наоборот, бередило рану еще сильнее. Ей казалось, что люди все это придумывали для того, чтобы оправдать, почему умер чудесный светлый ребенок, а не кто-нибудь из них, уже оставивших в этой жизни след, в котором Бог при желании наверняка мог бы разглядеть за что покарать.
– Ирочка, так ведь крест не только за что-то Бог дает, а зачем-то. – В голосе Тани снова послышались нотки привычного учительского терпения. – И крест этот не только Анютке, а и мне, и Мишке, и, может быть, кому-то еще. Чтоб душа прошла через это испытание и очистилась, просветлела. Хотя.., я не умею объяснить. Вот если б тебе, с нашим отцом Георгием поговорить…
– Кого Бог любит, того испытывает? – по инерции припомнила одну из бабушкиных приговорок Ира.
Таня кивнула и улыбнулась:
– Конечно. Я не знаю, зачем это испытание Анютке или Мише. Не моего ума это дело. А вот то, что я должна научиться на судьбу не роптать, должна принять и болезнь и смерть Анечки такими, как есть, – это я точно знаю.
Ее спокойная улыбка настолько не вязалась со словами о болезни и смерти дочери, что Ира удивленно выдохнула:
– Как трудно…
– Трудно, – подтвердила Татьяна и весело пообещала:
– А тебе с Сашкой, думаешь, легко будет? Кстати, не знаешь, что мы под столом делаем?
Ира подняла голову, посмотрела на кухонный стол и расхохоталась:
– Не знаю!
Они вылезли из-под стола, пили холодный чай и долго молчали в тишине рассвета, а когда утром собирались в больницу, Таня жалобно попросила, кивнув на Ленкины пакеты в углу:
– Ирочка, а можно я не буду это брать? Ты только не обижайся, и подружка твоя пусть на меня не обижается, но у нас с Анюткой все есть, правда все есть, а если что-нибудь будет нужно, я тебя попрошу, обязательно попрошу. Можно?
– Можно, – разрешила Ира.
– Да ты не волнуйся так, с ним ничего не случится, я уверена, – успокоила Таня.
– Почему? – удивилась Ира.
– Потому что он здесь нужен.
– Это точно, здесь он нужен, – согласилась Ира и в самом деле успокоилась. Он появится. Обязательно появится, куда ж ему деться?
В понедельник семнадцатого белый щит обменного пункта рядом с метро показывал девять рублей пятьдесят копеек за доллар. Ира привычно скользнула по нему взглядом, мысленно находясь еще в больнице с Таней и Анюткой. Прошла еще несколько шагов, прежде чем сообразила – что-то не так. Вернулась, еще раз взглянула на щит и не поверила своим глазам, вернее, не дала себе поверить. Ведь может же быть это ошибкой? Ну перевернул кассир обменника цифру наоборот. Бывает. Следующий обменник показывал девять шестьдесят пять, а еще один, рядом с ним – десять. При всем желании не верить своим глазам, допустить, что ошиблись три кассира подряд, невозможно. То, о чем уже пару месяцев ходили глухие слухи, за давностью ставшие привычными, стало реальностью.
Для ее издательства, с трудом прокладывающего себе путь среди межокеанских лайнеров, утлого суденышка с грузом кредита на борту, в договоре по которому черным по белому написано: «по курсу ММВБ на момент перечисления денег», девять пятьдесят за доллар означало очень серьезную течь. К тому же в большинстве договоров с распространителями никаких ссылок на курс не предусматривалось, там были просто рубли, иначе книжки на реализацию брать отказывались. А все вместе это означает – плюс пятьдесят процентов к кредиту и минус пятьдесят процентов к выручке. Если, конечно, к моменту выплаты кредита это будет пятьдесят процентов… И если эта выручка вообще попадет на счет «Парашюта».
Вообще-то Ира всегда была паникершей. Если ехала на вокзал, то заранее боялась, что поезд в метро встанет или такси попадет в пробку. Если выходила из дома в новых туфлях, со страхом ждала, когда они натрут ноги.
Если слышала от кого-нибудь о том, что рубль скоро рухнет, вся внутри холодела и была уверена, что это будет крах всему, что задумано и на что положено столько сил. Но теперь, спеша к своим «парашютистам» мимо щитов со страшными цифрами, она не испытывала ужаса и уж совсем не думала о крахе. Напротив, голова независимо от эмоций, сама по себе, производила прикидки, расчеты, планы, и, входя в офис, Ира уже четко знала, что нужно сейчас делать.
– А… Ирин Сергевна… Здрасьте, – кисло поприветствовал ее Максим, не отрываясь от экрана компьютера.
– Ирина Сергеевна, что же теперь будет? Говорят, что доллар будет пятьдесят рублей, продукты пропадут и нужно запасаться, пока очередей нет. А вы как думаете, может такое быть?
– Я думаю, Настенька, что всякое может быть. Но продуктами запасаться не собираюсь. Мне это дело еще в советские времена надоело до чертиков. Знаешь, как-то не хочется больше жизнь тратить на закупку макарон. К тому же в таких случаях обычно все преувеличивают.
– Правда? Тогда я тоже не буду запасаться. И маме скажу, чтобы не переживала, а то когда мне лет десять было, она всю квартиру в продовольственный склад превратила, повернуться было негде – там гречка, тут мука.
А потом половину этого добра выбросить пришлось, жучки завелись, хоть меня и заставляли туда чеснок засовывать. – Настя скорчила умилительную брезгливую гримаску и тут же звонко расхохоталась.
Максим демонстративно хмыкнул и высказался в сердцах:
– В этой стране, блин, только и остается чеснок в мешки с крупой совать.
