Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя…
Это всё, о чём я сейчас могу думать.
Ноги сами собой несут меня навстречу Герману. Это будто странный сон. Может, я всё ещё в полёте и до сих пор сплю? Но нет, земля под ногами вполне материальна, а мир вокруг — реален.
Меня потряхивает, когда останавливаюсь рядом с ним.
— Ты… — это и обвинение, и удивление, всё сливается в одном коротком слове «ты».
Герман кивает, но молчит. Зато взглядом буквально пожирает меня, словно мы не виделись целую вечность, а не несколько дней. Под этим взглядом мне резко становится жарко. Куда же подевалось всё его красноречие? А моё?
— Варя, Варюша… — наконец, его прорывает.
— Что это? — я чуть усмехаюсь, показывая на табличку и пририсованное сердечко.
— Немного романтики не помешает. — К Герману возвращается его лёгкая усмешка и ямочка на левой щеке тут как тут. — Хотел встретить тебя с букетом цветов, но потом подумал, а вдруг ты будешь не рада видеть меня и отходишь этим самым букетом?
— Что ты, — улыбаюсь в ответ, — я бы никогда так не поступила с… цветами.
Островский полностью сдаётся. Смеётся звучно, а затем тянется ко мне, чтобы обнять. Вещи сыплются из наших рук, когда мы, позабыв обо всём, прижимаемся друг к другу.
— Варь… я не могу без тебя, — его ладони повсюду: на моей спине, плечах, сейчас сжимают волосы, пока губы жарко шепчут прямо в ухо. — Я не хотел мешать… я не буду мешать. Это поездка только твоя. Хочешь, шли меня к чёрту.
— Ещё чего! — выдыхаю, чувствуя, как меня охватывает дрожь.
— Весь твой график командировок уже согласован. Клянусь, это единственная, где я навязываюсь.
Сказать, что я рада видеть Германа, это ничего не сказать. Это он удачно «навязался». Я уже переболела ситуацией, в большей мере за ту неделю, что отсутствовала. Теперь ощущаю небывалый прилив сил, мне многое хочется делать, но ещё больше хочется, чтобы Герман был рядом. Поддерживал и направлял. Любил меня…
— Любимая, — снова шепчет он, — мне всё кажется, сколько бы раз я не сказал прости, будет мало. Я хочу, чтобы у тебя… у нас всё было хорошо.
— Я тоже этого очень… очень хочу.
Мы слегка отстраняемся, и наши взгляды пересекаются, а дальше всё — пропасть, куда мы летим оба, стоит нашим губам соприкоснуться. Это будто электрический разряд, нет, цунами, сметающее всё на своём пути. Последний раз был так давно и уже даже стёрся из памяти. Мягкими ласкающими движениями языка Герман приоткрывает мой рот, спрашивая, можно или нельзя. Я не хочу его отталкивать и, конечно, не оттолкну, потому что сама с ума схожу от накала эмоций и чувств. Его вкус, запах, острые пронизывающие вспышки внизу живота, подкосившиеся коленки, когда во всём мире единственный надёжный ориентир — его широкие плечи, в которые я вцепилась, как в спасательный круг. И мне хочется тонуть, я готова тонуть, и тону в нём. И в нашем мире, который снова оживает, стоит поцелую лишь слегка затихнуть.
— Ты сумасшедший! Сейчас… полиция прибежит. Это преступление — целовать «так» среди бела дня и толпы.
— Ага, полиция и комитет по этике, — усмехается Герман и подмигивает мне.
Прикрываю рот ладонью и сдерживаю рвущийся смех.
— Убери, — просит Островский, целуя тыльную сторону моей ладони, и я убираю.
Он снова добирается до моих губ. Продолжая их целовать крепко и глубоко. Его руки лишь сильнее стискиваются вокруг меня. Такое ощущение, что я готова раствориться в Германе.
— Я люблю тебя… — несколько коротких нежных поцелуев в губы.
— Любую? — не могу удержаться я.
— Всю, — с большой серьёзностью отвечает он, а затем с особой бережностью заключает моё лицо в свои горячие ладони. — Я бы хотел сказать: начнём всё заново, но я не хочу забывать о нашем прошлом, даже о неприятных моментах. Об этом надо помнить, чтобы никогда их не повторять больше.
Я понимаю, что он хочет сказать. У меня на этот счёт есть и своё мнение. Хотела бы я выбросить что-то из нашего прошлого? Только самую малость. Наше прошлое делает нас нами. И более сильными тоже.
— У меня кое-что есть для тебя, — таинственно заключает Герман.
— Интересно, что же это, — в тон отвечаю я и чуть ли не разочарованно стону, когда он отстраняется, чтобы наклониться и поднять подарочный пакет, стоящий у наших ног.
— Подумал, что не будем нарушать принятых традиций.
Со смешком он достаёт какие-то смешные сандалии из дерева с двумя параллельными планками на подошве.
— Это?..
— Это называется гэта. Примеришь позже? Хотя, по-моему, с размером я не прогадал.
Ещё бы! Кажется, Герман столько раз покупал мне обувь, что с закрытыми глазами выберет нужный.
— Боже, а как на них передвигаться? — осматриваю странную конструкцию.
— Сейчас в отель приедем и покажешь.
В голосе Островского столько скрытого обещания, которое невозможно проигнорировать. Ничего не могу поделать, но румянец сам бросается на мои щёки. Чтобы скрыть смущение, задорно бросаю в ответ.
— А кимоно ты не захватил? И эти… как их там, спицы такие для причёски. Чтобы образ был законченным.
— Ммм… нет, но если надо, я сейчас всё быстро организую.
— Нисколько не сомневаюсь в твоих организаторских способностях, но, наверное, это всё же лишнее.
Герман собирает наши вещи, часть ставит поверх моего чемодана, часть закидывает себе на плечо, меня обнимает свободной рукой и ведёт к выходу, рассекая толпу суетящегося народа. Все заняты своими делами, спешат куда-то, бегают, беспокоятся, а я чувствую небывалый подъём и тёплые волны счастья, в которые ныряю с головой.
Кажется, у Германа схожие чувства, потому что именно их он и озвучивает.
— Боже… так странно, Варь… кажется, только с тобой я чувствую себя по-настоящему счастливым. Ни одно из моих достижений, ни одна из побед мне такой радости не приносили. Как ты.
Даже не знаю, что теперь дороже для меня «я тебя люблю» от Германа или это своеобразное признание. Или констатация факта, что я «у него под кожей». Также как и он у меня.
Раньше я боялась полётов. А теперь, рядом с Германом, чувствую себя окрылённой.
Я готова лететь вперёд.
Только бы он всегда держал меня за руку.
Эпилог
Восемь лет спустя
— Мам, ну так что? Ты согласилась?
Мы сидим в гостиной нашего дома на Таврической и перебираем коробку с фотографиями. Да-да, они в коробке, потому что у меня никогда не хватает времени оформить всё в красивый семейный альбом. Обычно я по привычке выбираю самые удачные и отсылаю в печать, а дальше — они оседают вот в этой огромной картонке. До лучших времён, как я надеюсь.
Мы убирали новогоднюю мишуру в кладовку, наткнулись на фотографии и зависли, как всегда, за разглядыванием.
Сейчас Олежка достал снимок с самого дна. Там как раз расположились фото из нашей поездки в Рио, той самой, когда мы с Германом только познакомились. Чудесный вид с вершины на город и треугольники дельтапланов, кружащих над заливом. И разговор как-то сам собой скатился к моей аэрофобии. Пришлось, правда, объяснять шестилетнему ребёнку более подробно, что это такое.
— А ты как думаешь, я согласилась?
— Ну… мы же летаем на море… и ты не боишься, вроде… я думаю, что да, согласилась.
Я ерошу тёмные кудри сына, с любовью глядя в его зелёные глаза. Они не похожи ни на мои, ни на Германа, это ещё одна третья вариация красивого изумрудного цвета. А ещё мне нравится, что сын не уклоняется от моих ласк, хотя все говорили: вот подрастёт, будет бегать от тебя. Но Олежка не такой. Он даже не терпит. Просто он ласковый ребёнок, растущий в любви. Когда сын улыбается, на его щеках расцветают ямочки — совсем, как у отца.
— Правильно думаешь, родной, — подмигиваю и удивлённо округляю глаза. — Только я сама до сих пор в шоке, что согласилась.
Мой мальчишка хихикает, отдавая мне снимок.
