становится уродом, способным на насилие. Ведь что-то же непременно должно измениться, да? Не может он ходить среди нормальных людей с нормальным лицом.
К тому моменту, как я оказываюсь на его дорожке, Сойка как раз выбивает страйк и с довольной мордой прикладывается к бутылке пива. От этого зрелища ясность из головы улетучивается, и ей на смену приходит густой черный туман. От него перед глазами темнеет, а каждая мышца приходит в состояние боевой готовности. Еще секунду потерпеть, и вот еще одну…
Дальше все происходит как в замедленной съемке: при виде меня лицо Сойки удивленно вытягивается, рот кривится в невысказанном вопросе.
— Это же ты! — Я не спрашиваю — утверждаю. И нет, то, что мой некогда приятель переступил черту дозволенного, лишившись тем самым права называться человеком, никак не сказалось на его внешности. Встретишь такого в толпе и решишь, что он вполне нормальный парень.
Не дожидаясь, пока Сойка сумеет мне ответить, я замахиваюсь и со всей дури бью ему в челюсть, вкладывая в этот удар все, что чувствую: бешенство, презрение, отчаяние и боль. Это из-за него она сейчас лежит там без сознания. По его вине у нее… я даже про себя это с трудом могу произнести… Черепно-мозговая травма. И все только потому, что она выбрала меня, а не его. Также, как когда-то сделала Женя. Этот ублюдок не смог вынести, что на его крошечные яйца в очередной раз наступили. И за это пусть горит в аду.
Костяшки пальцев обжигает огнем, но я едва ли могу прочувствовать эту боль в полной мере. Кажется, я попал ему в зубы, судя по тому, что Сойка, влетев в крутящийся стул и грохнувшись на пол, моментально изошелся кровью.
—Эй.. ты чего… Совсем ебанулся… — раздается откуда-то со спины. Следом кто-то пытается выкрутить мне руки, но этот кто-то явно недооценил мое состояние. Сойку я пришел раздавить, а потому, легко вывернувшись, наваливаюсь на него сверху и начинаю дубасить по лицу. Когда я видел подобные сцены в фильмах — каждый раз морщился. Я не люблю насилие, а тот, кто мордует лежащего на полу, едва ли намного лучше своего оппонента. Но то, что сейчас происходит у меня внутри, не поддается контролю. Я не вижу лица Сойки, залитого кровью — я вижу ее: белую как мел, лежащую на каталке без сознания. Она ни одной живой душе ничего плохого не сделала… Самый солнечный человек из существующих…
Меня снова хватают за руки. На этот раз держат гораздо крепче… Не один. Сквозь рев в висках до меня долетает бормотание Лелика: «Все… Ну все, блядь, хватит… Только в тюрьму тебе сейчас не хватало загреметь».
Меня оттаскивают от Сойки метра на три. Держат вдвоем или втроем и выпустить, кажется, боятся. Сойка со стоном пытается сесть… Левый глаз раздулся, как и губа, превратив его в урода. «Так и должно быть, — проносится в голове. — Такой как ты не должен выглядеть нормальным».
— Ты спятил, еблан? — хрипит он, сплевывая кровь прямо на пол. — Я тебя, блядь, засужу.
— А я тебе житья не дам за то, что ты с ней сделал, — шиплю я, тщетно пытаясь сбросить прилипшего к спине Лелика. — Ты, сука, пожалеешь.
— С кем я, бля, что я сделал? — гневно взвизгивает Сойка, хватаясь за протянутую руку своего приятеля. — Совсем мозгами поплыл?
— С Ярославой… Она в коме, тварь… Кто еще, кроме тебя.
Реакция Сойки выглядит странной. Едва выпрямившись, он как-то резко обмякает и молча на меня глазеет.
— В смысле, в коме? Яська, что, в больнице?
Моя грудь часто вздымается. Яська? Что за концерт невинности он здесь устраивает? Кто еще, если не он? Некому. Некому.
— Ее нашли в подворотне с травмой головы. — Грудь жжет наваливающимся отчаянием, ибо гнев отчего-то начинает стремительно отступать. То ли потому, что я успел выместить скопившуюся агрессию, то ли потому,что… Потому что не похоже, что Сойка врет.
Мои руки опадают вдоль тела, а окаменевшие мышцы превращаются в желе. Не понимаю… Если не он, то кто?
— Молодые люди, я вынуждена вызвать полицию! — слышится где-то вдалеке все тот же голос с рецепции.
— Пойдем, — шепчет Лелик, крепко хватая меня под локоть. — Еще в ментовке ночь коротать не хватало.
— Где она лежит? Какая больница? — Сойка, вытерев кровь рукавом рубашки, стягивает со спинки стула ветровку, явно собираясь идти за нами.
Я молчу, потому что до сих пор в шоке и не понимаю, стоит ли ему верить.
— Блядь, Лелик, ты тогда скажи? — в его голосе прорываются ноты отчаяния. — Кома это же пиздец. И я,конечно, ее пальцем не трогал.
Половина выкуренной пачки и меньше часа сна — таков итог этой ночи. К Ярославе меня больше не пустили. Сказали, чтобы приезжал завтра.
— Я Черемухину утром позвоню, — сказал мне на прощание Лелик. — Если менты на место приезжали, он выяснит, что они там наковыряли.
Хорошо, что хоть кто-то из нас не лишился возможности соображать. События последних нескольких часов слишком сильно выбили меня из колеи, чтобы о таком подумать. Если Сойка действительно не имеет отношения к случившемуся с Ярославой, в чем я совсем не уверен, нужно выяснить, кто. Выяснить и наказать. Если нужно будет — подключить отца с его связями. Ублюдок обязан гнить в тюрьме.
Приняв ледяной душ и залпом проглотив горький обжигающий кофе, к восьми утра еду в больницу. Перед глазами, как прилипшая, встала и не уходит одна-единственная картина: я вхожу в палату и вижу улыбающуюся Ярославу. Сидя на койке, она беспечно качает ногами, сетуя на недоразумение. Мол, врачи, как всегда, напутали с диагнозом, так что поскорее отвези меня домой, потому что я дико проголодалась, а больничную еду есть не могу.
Посреди одной из таких фантазий меня осеняет. Тотошка. Нужно его проведать и, вероятнее всего, забрать к себе. Неизвестно, что этот избалованный пес натворил, когда хозяйка не пришла ночевать. К тому же, Ярослава мне не простит, если любимый питомец в ее отсутствие скинет хотя бы килограмм.
В больницу я приезжаю как раз вовремя: десять минут назад разрешили вход посетителям. Чуда ожидаемо не произошло: на посту мне говорят, что Ярослава по-прежнему без сознания.
Каждый шаг по длинному пустому коридору отдается внутри холодом. Я знаю, что за
