А Сашка? Мой Сашка! Любимый, единственный… Будто вчера я ходила в «Детский мир» покупать ему подарки: три года! Подумать только, уже три года сыну!
Как он мог втайне от меня вмешаться в мою жизнь, погубить мою любовь… Так грубо, так нелепо… Так жестоко… Вот, значит, что он делал ночью. Вот почему спал так крепко и так спокойно, вот почему улыбался во сне – утром, когда я уходила на факультет, чтобы потом встретиться в кафе с моим любимым и дожидаться, пока самолет унесет сына в Париж… Потому и улыбался, что убил мою любовь – раздавил, как гадину, как змею… Думал, наверное, что спасает меня. А спасал себя. И не спас. Бедный, бедный, глупенький мой мальчик… Что же нам теперь с ним делать? Как я сейчас взгляну на него – он ведь еще дома? В глаза, в его чудесные детские глаза? Нет, не смогу! Как я буду жить с ним – с сыном, убившим мою любовь? И меня вместе с ней…
А он, мой любимый? Как он мог? Предал меня – предал всем, чем только можно предать – голосом, действием, жестом, гримасой… Презрением… Страхом… За себя, за своих…
Никого, никого не осталось…
Я шла, опустив голову, и трещины на шершавом, темном от первых капель грозы асфальте складывались в знакомые узоры. Такие знакомые, что хлынули слезы. Но лицо было уже и так мокрым. Июль. Еще июль. Уже июль…
Вдруг в сумке пискнуло. Опустив туда руку, я нащупала гладкий маленький корпус телефона. Экран пока светился. Нажала клавишу – и вот оно!
Вся нежность мира. Вся радость жизни, ее смысл. Сердце жизни, уже остановившееся, вновь пульсирует, а я – я снова живу. И плачу от радости – не от горя. Плачу от любви – ко всему, ко всем – к моему милому сыну, к несчастному забытому мужу, к грозе и ливню, к лету и зиме, от любви… Он любит меня, мой охотник. Любит, пусть как лисицу, пусть как жертву, но жить он без меня не может. А я – без него. Я всех, всех люблю, но только без него я не могу жить. И он так же. Так же, как я. Мы связаны, неразделимы, и это надолго. Навсегда, наверное, навсегда.
И, ликуя, промокшая, счастливая, я смело и спокойно иду в свою «Зону К», навстречу ясным глазам сына, – мне не в чем признаваться. И я не жалею ни о чем. Любовь жива, и в ее раскаленное жерло я бросаю все новые жертвы – но так нужно. Так и должно быть. Огонь пылает. Грохочет небо, и белые молнии пронзают тучи.
Только что у меня не было ничего – а теперь есть все. Моя любовь, а значит, моя душа. Пусть она так непрочно связана с телом, так трепещет в нем, как молнии в черных тучах… Того и гляди, упорхнет, будто та бабочка-крапивница, что недавно села на мою сумку под палящим московским солнцем… Но это от любви. Все от любви.
И никого я не предавала. Там, где любовь, нет предательства. Вообще ничего нет, кроме самой любви. Вот и все.
Я вошла в подъезд, отряхнулась, словно промокший под дождем зверь, и нажала кнопку лифта. Я так соскучилась по Сашке. Какое счастье, что он еще не уехал, что я его застану, что мы сейчас выпьем кофе, а потом я провожу его – провожу, как обычно!
Когда я отперла дверь, квартира была уже залита солнцем. Стрижи, визжа, как пули, проносились мимо распахнутых окон. И сын вышел мне навстречу. Он улыбался – нежно и печально.
* * *
Если б я был рабом твоим последним,
Сидел бы я в подземелье
И видел раз в год или два года
Золотой узор твоих сандалий,
Когда ты случайно мимо темниц проходишь,
И стал бы
Счастливей всех живущих в Египте.
М. КузминЕдва рассвело. Июль, значит, сейчас четыре. Ну, может, пятый.
Лиза, Лиза. После всего вчерашнего осталась там, одна, в пустой квартире. Даже провожать меня не пошла – так устала. Так устали мы оба. Вчера, не дожидаясь ее эсэмэски, я был уже чуть ли не под дверью, когда она закрыла ее за своим отпрыском и он наконец уехал. Да, я стоял на лестничной клетке, двумя этажами выше. Стоял и ждал. Как бездомный щенок.
А сейчас вот проснулся – от любви. Каждая клеточка моего тела счастлива. Нет, не то слово – довольна, блаженно довольна. И каждую я чувствую. Но я – пока только я сам, не клеточки, – хочу еще. Своим воображением, своим целым – снова хочу ее, хочу еще. Еще и еще.
Что же это, Господи? В мои годы мужчины западают вот так на молоденьких девочек. И все, как правило, быстро кончается. Если это очень серьезно, часто – смертью престарелого любовника. Или импотенцией. Или – если он женится, бросив семью, – скукой неизбежного компромисса. Нет, с Лизой все по-другому. Чем, почему по-другому? Не знаю… Может быть, она ведьма – не стареющая, вечно юная, рыже-розовая ведьма? Мудрая и молодая, опытная и беззащитная, как дитя… Ее смех, ее улыбка, ее глаза, ее слезы…
Что же это? А если бы мы жили вместе? Ведь я бы превратился в щепку. Высох, как скелет. Нет, ведьма, все-таки ведьма. Суккуба. Да что это я? Лиза, моя Лиза… Какие там суккубы! Любовь это, дурень! Вот что это такое. Просто любовь. Бывает, голубчик, и такое. Вот оно с тобой и приключилось. Просил избавления от вожделений – получил. Сполна. Свобода от вожделений путем порабощения одним вожделением, всеобъемлющим. Любовью.
Нет, спать невозможно. Нужно сейчас к ней, немедля. Где телефон?
Под подушкой… Нет, неужели нет? Потерял? Забыл в сумке? Так, вспомнить, как возвращался. Нет, вспомнить не могу. Но знаю, как должно было быть. Как всегда, к восьми – ну, к половине девятого, словно после музея, к семейному ужину. Странно – в памяти провал полный. Да, ужин, кажется, был. Был бокал бордо, какая-то еда на тарелке, болтовня Лолы – они с Аликс готовятся к поездке в Париж – не к поездке даже, к переезду. Аликс – на время, пока Лола устроится и начнет учиться в Сорбонне, Лола – надолго. Навсегда, быть может. Девочка любит живопись, любит красоту и понимает в ней толк. Искусствовед из нее выйдет. Или жена для обеспеченного француза. Последнее гораздо вероятнее. А может, и то и другое… Нет, где же мобильник? Тихо, тихо… Подняться так, чтобы не разбудить Аликс, поискать в сумке… И там нет. В коридоре нет. Нет и в кабинете, на подзарядке… Потерял? Еще раз проверить в постели?
Как странно спит сегодня Аликс – на боку, колени подтянуты к подбородку: поза зародыша… Обычно она лежит совершенно прямо, лицом вверх, словно высеченные из камня средневековые дамы на надгробьях – рука об руку со своими рыцарями в латах. Тевтонский характер… На самом деле причина проста – бережет лицо от морщин. Морщины появляются во сне – сколько уже раз слышал он эту фразу? Аликс произносит ее отходя ко сну, вместо заклинания.
Мобильника нет ни под подушкой, ни в постельном белье, ни на ковре у кровати. Нет, не закатился, не завалился…
Так, тише, только тише… Пусть рука будто сама проникает под изголовье жены… Да, вот он. Продолговатое гладкое прохладное тельце. Так уже было однажды, кажется… Не помню, откуда он взялся тогда у Лолы – ах, как она плакала в ванной! – а ведь прочла всего пару эсэмэсок от этой жуткой Алисы – соблазнительница послала их ночью, свои дурацкие рифмованные послания, так что стереть он не мог…
