Мобильника нет ни под подушкой, ни в постельном белье, ни на ковре у кровати. Нет, не закатился, не завалился…
Так, тише, только тише… Пусть рука будто сама проникает под изголовье жены… Да, вот он. Продолговатое гладкое прохладное тельце. Так уже было однажды, кажется… Не помню, откуда он взялся тогда у Лолы – ах, как она плакала в ванной! – а ведь прочла всего пару эсэмэсок от этой жуткой Алисы – соблазнительница послала их ночью, свои дурацкие рифмованные послания, так что стереть он не мог…
Нет, но почему сейчас он у Аликс под подушкой? Попал случайно, во время ласк? Нет, вчера настолько бурных ласк не было. Не могло быть… Просто не могло…
Ну вот, теперь тихо прикрыть за собой дверь спальни… В коридоре темновато, экран светится ярко. Сейчас напишу ей. Нет, прежде проверить, уничтожено ли вчерашнее…
Боже! На светлом квадрате экрана, в полутьме коридора, выплывали они одна за другой – и утренние, в которых он договаривался с ней о встрече в ее квартире после отъезда Сашки, и дневные, в которых он… ну, в общем, те, что были посланы, когда она ушла – такая гордая, такая горестная. Такая желанная… И все вечерние, самые последние, в которых он прощался с ней по дороге домой, и даже уже от двери парадного.
И все это оказалось под подушкой у Аликс. Аликс, именно в эту ночь почему-то клубком свернувшейся обок него, на своей половине супружеской постели…
Дверь бесшумно открывается. Это Лола. Лола, заплаканная, растрепанная – но вовсе не заспанная.
– Так, – говорит она, и в ее черных – в кого только? – очах сверкает цыганский огонь. – Она тебе ничего не скажет. Но все знает. И я знаю. Мы уезжаем.
– Ну, что ты знаешь, девочка? Что ты опять напридумала? Ты видишь, я сам читаю – и глазам не верю. Понятия не имею, откуда все это могло взяться в моем мобильнике. Я думал, это твое. Ты же берешь его иногда по ночам без спроса, когда у тебя деньги кончаются, разве нет?
– Ой, не начинай, хорошо? Все и так ясно. Это та самая тварь. А ведь ты обещал, обещал… Рассказывал, что услал ее куда-то и ее волки съели… Все врал, все!
– Тише! Ты разбудишь мать.
– Я тебе не верю. И она не поверит. Даже если очень захочет. А я – я тебя… презираю. Мы уезжаем. Будем жить в Париже вдвоем. А ты оставайся. Престарелый ловелас. Козел!
– А, вспомнил. Боже мой! Как я мог забыть! Вот дурак! Заставил вас так страдать. Бедные мои девочки! Как вам досталось! – Последние слова я произнес уже весело, но выражая при этом достаточную степень раскаяния.
– Забыть? Что ты еще мог забыть, кроме своего мобильника в холле? У зеркала?
Значит, она и прочитала. Все прочитала и матери дала. Не пожалела. Бедная Аликс. Вот отчего лежит она сейчас в позе нерожденного ребенка – бедная, преданная мне Аликс. Преданная мной Аликс. Инстинктивно вернувшаяся в небытие, нерожденность – но надолго ли ей это поможет? Пока не проснется! Только пока не проснется! Мысли о Лизе, желания покинули меня. Нет, нужно выкрутиться. Успокоить обеих. Заставить поверить, непременно заставить. Все остальное – потом. После.
– Вчера в музее у Васьки деньги на телефоне кончились. Он говорил, что там что-то срочное. Такое, что даже выскочить заплатить не успеет. Ну, я и дал ему свой. А потом он вышел, заплатил, но у него так руки дрожали, что он его уронил – на мраморной лестнице, ну, ты помнишь, там ковер, но он так неудачно уронил – прямо на край, и телефон поскакал вниз, до самой площадки, где билетерша, так что пришлось снова дать ему мой – он свой вряд ли даже починит, просто купит сегодня новый, и все.
– Красивая история, – сказала Лола, и ее руки поднялись к волосам. Хороший признак: вспомнила о том, как выглядит. На самом деле дочь никогда об этом не забывает, но все-таки случается и такое. В экстренных, форс-мажорных ситуациях. Я понял: главное позади.
– Давай вместе позвоним Ваське, он все подтвердит. Хочешь? По домашнему позвоним, если мобильник разбит. Нет, еще рано. Забыл совсем. Ложись, досыпай, бедная моя девочка. Я сейчас уйду. Уйду прогуляться, потом по делам, не усну после всего этого. А ты, будь добра, разберись сама с матерью. Это ведь ты ей дала почитать? А? Вот теперь и расхлебывай.
– Ох, – сказала дочь, опуская руки и вздыхая. – Какая же я дура. Или?..
– Никаких «или», пожалуйста. Не тот случай. – Я говорил напористо, весело, жизнерадостно. Как все оказалось просто!
И снова пришли мысли о Лизе, будто ничего и не случилось. И не только мысли… Ах, если бы только мысли! Лола скрылась за дверью, и я, один в полутемном коридоре, нажал наконец на клавишу «Сообщения».
* * *
Письмо прилетело очень рано. Так рано, что уже в восемь мы ехали в электричке на дачу. Точнее, в Трехдубовый лес, где под кустом боярышника ждет меня теперь мой единственный дом – временный дом, до холодов. До первых сентябрьских дождей, я думаю.
Просто я решила – в «Зоне» больше нельзя. Там память предков – не моих, так моего сына. И в дачном доме – она, она. Память. Незримые очи умерших – стариков, молодой матери… Подумать только, когда ее увезли из этого бревенчатого дома на «скорой», ей было почти на десять лет меньше, чем мне сейчас. Нет, незримые очи – но зрячие. Зоркие. И я не могу, когда на меня смотрят.
А ему все равно.
– А роса? Лиза, там же роса. Утро, утро раннее… – И это все, что его волнует.
– Солнце взошло давно, пока мы доберемся, все высушит. Июль! Жарко! Знаешь, как оно в полдень жжет?
– Но там же тень! Лес густой!
– Все равно. Вот увидишь. – И я задумалась. Где-то там Фокси? Как все сложилось? Ведь ее нора, по многолетним наблюдениям, должна быть совсем рядом с моим боярышниковым домом – в глухой, удаленной от тропинок части Трехдубового леса, заросшей кустарником так, что дачникам в голову не придет продираться сквозь сплетение ветвей – да и зачем?
Я была счастлива. Пусть смотрит на нас из-за куста Фокси – она-то понимает… Я думаю, она уже все и так знает – по следам, по запахам. Да, знает, ну и прекрасно. Но странно: никто, кроме нас двоих и одной лисицы. Все, все странно. Почему только он, только его руки, его глаза, его губы, его запах – терпкий, горький запах малины, чабреца, разогретого солнцем, утренней свежести – почему? Кто так задумал? Кто нами распорядился – так жестко, так беспощадно, так счастливо? Кто свел, чтобы разлучить на двадцать лет, а потом вернуть друг другу – иными, но не старыми, а такими же молодыми… нет, не такими же – совсем юными? Да еще подлинно любящими? Кто выдумал это все, даже поворот рельсов среди высоких елей, поворот, от которого щемит сердце и внезапные слезы обжигают веки? Изгиб дороги, как изгиб любимых губ? Кто?
Когда мы едем назад, солнце уже давно ниже зенита. Тени ложатся чуть косо. Я смотрю, как тонкие лучи, словно темные полоски, расходятся от зрачков его серых глаз к окружности радужки, словно прорисованные тонкой кистью.
