Саше захотелось потрясти ее, ударить. Ей хотелось закричать и кричать до тех пор, пока Жозетте не станет совершенно ясно, как это ясно всему остальному миру, что такого рода вещи не делают во имя справедливости. Однако какой в этом смысл, если весь остальной мир вообще не понимает этой вечной войны и не может выйти за пределы своих собственных предрассудков? Как требовать понимания от народов, которые были так заняты уничтожением других народов, несмотря на все их благочестивые уверения в раскаянии?
— Не могли бы вы объяснить свою точку зрения поподробнее, Абу Фахт? — попросила Саша, назвав его тем именем, каким он просил его называть. Теперь она разговаривала только с ним одним. — Не хотите ли вы сказать, что люди, которые погибают от ваших бомб и гранат, — оправданные жертвы?
— В каждой войне погибают невинные люди. Возьмите хотя бы Вьетнам.
— Но мы признали свою ошибку. Люди, виновные в убийствах мирных граждан, понесли наказание. По крайней мере те, кого выявили расследования.
— Вы вторглись на территорию, которая никогда не принадлежала вашему народу.
Она должна была ответить ему не только во имя своих телезрителей, но и для себя самой.
— Люди, которые погибают от пуль террористов при захвате самолетов или от взрывов бомб, тоже не имеют никакого отношения к вашей борьбе.
— Ребенок в Риме не имел преимущества перед любым другим ребенком, например, палестинским. — Разве убийства детей, будь то на вашей или на противоположной стороне, приближают вас к тому, чтобы найти решение ваших проблем?
— Однажды это произойдет, — вмешалась Жозетта.
— Ведь вы — женщина, — спокойно сказала Саша. — Разве вы не смотрите на вещи немного иначе?
— В этом все палестинцы равны между собой, — ответила Жозетта. — Взгляните на статистику, вы увидите и будете поражены, сколько людей убито, сколько ранено, сколько лишено земли.
— Не можем ли мы на некоторое время остановиться на одном конкретном ребенке — том, что был убит в Риме?
— Почему это средства массовой информации интересуются только нашими акциями и совсем не говорят о бесчинствах, которые творят израильтяне на оккупированных территориях ежедневно?
— Это не так. Если уж вы желаете обвинить средства массовой информации, то вам следовало упрекнуть нас в стремлении к эффектным зрелищам. Мы только и делаем, что показываем то, о чем вы говорите. В претензии должна быть, скорее, противоположная сторона. С тех пор, как началась Интифада, израильтяне в центре внимания всех газет и телевизионных репортажей… — Она не собиралась долго находиться в обороне и переменила тему, обратившись к Жозетте.
— Неужели вы не ощущаете ужас от того, что ребенка убивают в угоду политическим целям?
Глаза Жозетты снова наполнились слезами.
— А вы думаете, что родители того ребенка в Риме так же плакали, когда убили моего малыша? — воскликнула она и, спохватившись, прибавила:
— Вы думаете, что они оплакивают кого-нибудь из наших детей?
— Я ничего не могу на это ответить, — спокойно сказала Саша. — Однако я сомневаюсь, что они замышляют что-то ужасное против ваших детей, как это делаете вы против их детей. — В своем споре они ушли далеко от той жертвы в Риме, от того убитого малыша. — Как мать, просто как мать, разве вы не опечалены смертью того малыша?
Если бы ей удалось добиться от Жозетты положительного ответа, то на сегодня этого было бы вполне достаточно. Она знала, что материал будут резать и монтировать в Нью-Йорке. И все же на экране останутся слезы, останется драма. Слезы будут и на глазах телезрителей. Их даже будет грызть совесть. Если только она добьется того, чего добивалась. И плевать ей на рейтинг. Каким бы высоким он ни оказался, чувства, которые вызовет ее интервью, будут настоящими.
Когда Жозетта отвечала, голос ее слегка дрожал.
— Да, — сказала она, — я готова оплакивать и того ребенка. — И взглянув на мужа, как будто спрашивая его мнения, добавила:
— Я оплакиваю всех детей. Мы все их оплакиваем.
Несколько секунд длилось молчание, а затем послышался голос Берни:
— Снято!
И снова воцарилась тишина.
Гидеон выглядел как самый обыкновенный турист, который только что сошел с поезда на маршруте Тунис — северный пригород Ла Марса. Оставив автомобиль неподалеку от станции, он слился с толпой, потянувшейся к магазинам в центре города. На нем были непритязательный тонкий свитер и джинсы. С экземпляром «Монд» подмышкой он брел по берегу вдоль длинного ряда пальм. Оставалось еще десять минут до того, как Саша и он должны были встретиться в кафе «Саф-Саф», чтобы перекусить в перерыве между съемками.
То, что сначала было игрой, стало реальностью. То, что казалось подобием любви, проявившейся в случайном порыве страсти, превратилось в настоящую любовь. Итак, говорил он себе, это любовь. И если в этом таилось какое-то противоречие, — оно-таки таилось, — то состояло оно только в том, что эта любовь не изменила ничего из случившегося ранее. Ничего не изменилось для его жены, для сына и даже для него самого. За исключением того, что теперь он был способен переживать одновременно два несовместимых чувства. Он любил ее и печалился о них.
Когда он сказал ей, что любит ее, когда он произнес эти слова, он понимал, что может услышать в ответ все что угодно. Подчиняясь инстинкту, она должна была не поверить ему, и это давало ему естественное преимущество. Он мог уверить ее, что действительно любит, а мог позволить ей воспринимать свои слова как сказанные в момент, когда не очень-то заботятся о достоверности. И даже тогда он знал, какой была бы ее реакция. Он мог прочесть это в ее глазах, сначала полузакрытых, а потом широко распахнутых, когда она всматривалась в него. Она могла бы поверить, если бы он произнес эти слова в более спокойной ситуации, по крайней мере, не в постели, когда они нужны как вступление перед началом активных действий. Он сказал так не просто для того, чтобы выразить свое удовольствие. В любом случае, что бы она ни думала, она ошибалась, — сказал себе Гидеон, когда смешался с группой французских туристов. Если уж он и хотел что-то особенное сказать этими словами, так это: — «я люблю тебя» и «прощай».
Теперь он шел по направлению к каменным ступеням, которые вели на веранду кафе «Саф-Саф». Медленно поднявшись по лестнице в обширное тенистое патио, он направился к свободному столику в углу под пальмой. Через несколько минут, едва он успел заказать официанту кофе, он увидел, как она поднимается по лестнице. Ветер трепал косынку, которую она повязала на шею. Волосы отброшены со лба. Юбка выше колен. Не обнаруживая себя словом или жестом, он наблюдал, как она осматривается вокруг и, наконец, замечает его. Немного помедлив, она сняла солнечные очки и медленно подошла к его столику. Он встал. Обняв, поцеловал в щеку и вдохнул аромат ее духов, ощутив, как и раньше, что-то похожее на угрызения совести.
