— Юленька, проходите.
Я не помню, как взбираюсь на кресло, а гул в ушах мешает сосредоточиться на словах доктора. Я не могу назвать ей дату последней менструации, а она в ответ не может назвать никаких точных сроков, только говорит:
— Хорошо. Теперь давайте на кушетку. Сделаем УЗИ.
При виде того, как она рвет упаковку презерватива и надевает ее на длинный щуп, истеричная половинка меня снова заливается, что лучше поздно, чем никогда. А потом я пытаюсь расслабиться и не думать о том, как это странно, унизительно и вообще только начало того, о чем я понятия не имела.
Мигает экран… И помехи вдруг становятся полостью, в центре которой бьется сердце.
Кровь приливает к щекам, а живот затапливает жаром. Я часто-часто моргаю, и слезы затекают в уши.
— Так, а вот и наше плодное яйцо. Яйцо в матке, уже хорошо. И его размеры соответствуют… девяти неделям.
Глава 24
Проходит еще два дня после визита в клинику, и Ева Бертольдовна звонит мне сама, так и не дождавшись моего звонка.
После вопроса «Какой срок?», она долго молчит, а потом говорит, что нам нужно встретиться. У меня нет сил куда-либо идти, так что просто называю адрес и жду.
В квартиру Розенберга Ева Бертольдовна входит с нескрываемым удивлением. Ставлю чайник и так и стою, обнимая себя обеими руками. Она окидывает мою фигуру, которую я теперь прячу за безразмерной футболкой, одолженной у Розенберга, и спрашивает:
— Так это Яков постарался?
Качаю головой.
Ева Бертольдовна светлеет лицом и даже выпрямляется. Иметь дело с двумя учениками ей не придется.
— Тогда хорошо! Я сразу заметила твою талию, когда ты вернулась в Академию, но решила, что это последствия карантина, домашних тренировок и каникулы, и ты быстро придешь в форму.
Она окидывает мою талию, а я только чувствую, что краснею. Я подвела своего учителя, Академию, и всю жизнь боролась с лишним килограммом, а теперь даже втянуть живот не могу.
Живот и правда за последние пять дней, что я провела в квартире Якова, увеличился совершенно внезапно. Вот его не было, а теперь после УЗИ он кажется мне еще больше.
Весь прошлый вечер я пыталась втянуть его хоть немного. И не вышло. И это только начало.
Может, узистка недоглядела еще одного? Может, там двойня?
— Юля, решать вопрос нужно быстро. Тянуть уже некуда. Не спрашиваю, почему ты так халатно отнеслась к своему организму и проглядела разумные сроки… Теперь надо двигаться дальше.
Все эти дни я продолжала гонять в голове одну-единственную мысль — почему, почему я никогда не уделяла своему циклу такое пристальное внимание? Организм работал как часы, а я воспринимала это как должное. Думала, что так всегда и будет. А когда первого января соврала, что начались месячные, чуть сама в них и не поверила.
— Медикаментозно прерывать беременность уже поздно, — продолжает Ева Бертольдовна. — Но это не беда. Ты еще можешь вернуть себе прежнюю жизнь. Можешь станцевать Сильфиду и услышать, как тебе рукоплещет весь зрительский зал.
При упоминании феи касаюсь на груди футболки, под которой кожу слегка царапают крылья.
Какая жестокая ирония.
Отворачиваюсь к закипевшему чайнику и завариваю чай.
— Теперь твой единственный выход инструментальный аборт. Я помогу все устроить и знаю хорошую клинику. И очень хорошо, что Розенберг уступил тебе свою квартиру. Ты быстро придешь в себя и вернешься к тренировкам, как ни в чем не бывало. Главное не тянуть.
Смотрю в глаза женщине, которая тренировала меня с самого детства… И молчу.
— Я понимаю, это сложно! Непросто! Больно! Но, Юленька, у тебя карьера! Вся твоя жизнь пойдет под откос! Где отец этого ребенка? Почему он не рядом? Почему тебя приютил Яков, а не он?
Я не знаю, где он…
А еще я так и не набралась смелости, чтобы позвонить ему. Оказалась, ужасной трусихой. Тепличная девочка, за которую все проблемы всегда решал отец. И которая не может, просто не может взять себя в руки и принять окончательное решение.
Разделить жизнь на «до» и «после». Вернуться в прежнее состояние, забыть навсегда об ошибке, которую мы с Костей совершили. И вырвать его не только из сердца. Теперь уже не только.
В сотый раз за прошедшие дни я снова плачу, пока она настаивает, убеждает, даже обнимает, но уверяет, что я еще очень молодая, почти ребенок и у меня еще все впереди. Впервые я не нахожу в себе силы, чтобы с задорной резкостью ответить: «Я уже взрослая!»
Я хочу к папе и особенно сильно к маме, которой у меня нет. Только о маме я и думаю все эти дни. О том, что она родила в моем возрасте. А если бы нет? Было ли ей также страшно, как мне сейчас или у нее был мой отец, которой уже тогда мог все взять все проблемы на себя?
Из всех взрослых людей в моей жизни рядом со мной сейчас только Ева Бертольдовна. Та, что знает меня с пяти лет. Та, что ставила мне правильную выворотность стопы и не щадила на тренировках, что предвещала блистательное будущее, а теперь она сидит со мной на кухне и гладит меня по волосам, рассказывая о всех тех девочках, которые уже прошли через то же самое, но сделать это необходимо.
Ради балета, которому я отдала всю свою жизнь.
Мне хочется ей поверить, хочется позволить решить все мои проблемы, которые для меня слишком неразрешимые. Я уже раскрываю рот, но в этот миг в глубине квартиры звонит телефон.
Это мелодия стоит на отца.
Извинившись, бегу за телефоном.
— Да, папа?
— Юля! — папа почти кричит, за ним рев сирен и шум оживленной улицы. — Ты на лекциях?
Сердце ухает в пятки. Он узнал, узнал. Как-то узнал!
— Ало? Ты здесь? Связь барахлит!... Юля, бабушка в больнице! Я сейчас приехал к ней, подумал, что ты должна знать!
— Я приеду! Куда?
— Тебя не пустят, — слышу в голосе злую усмешку. — Меры, черт бы их подрал.
— А почему ее увезли в больницу?
— Что-то с сердцем. Я позвоню, как найду ее лечащего врача. Больница охраняется лучше Зимнего в семнадцатом, попасть внутрь вообще невозможно! Беги на лекции, дочка.
Папа, мой милый папа… Я не сомневаюсь, что ты решишь и эту проблему.
А я твоя дочь, в конце концов.
Возвращаюсь на кухню, где Ева Бертольдовна вежливо спрашивает, что случилось и извиняется за то, что невольно слышала весь разговор.
— Юля, ты же не хочешь подвести отца? — вкрадчиво спрашивает она. — Представь, как много он вложил в твой балет, а ты вот так с ним поступишь. Подумай о нем, Юля.
— Уходите, пожалуйста.
— Юля, — с угрозой в голосе тянет учительница. — Подумай еще пару дней, а потом я тебе позвоню. В противном случае я вынуждена буду сообщить о причине твоих прогулов Директору. И тогда тебя исключат, хотя на бумаге это будет выглядеть как безобидный академический отпуск. Но ты знаешь наши правила. Академия Балета создана для тех, кто ставит балет выше всего остального.
— И вы уверены, что это правильно?
— В каком смысле?
— Почему у вас ведь нет детей, Ева Бертольдовна? Ведь вы, наверное, одного с моим отцом возраста. Так как же так получилось, что у вас нет ни семьи, ни детей?
— Это совершенно не твое дело, Дмитриева! — взвивается она пулей в прихожую. Натягивает сапоги и натуральную шубу. — Ты осознаешь свою ошибку, Юля, еще осознаешь, но случится это, когда будет уже поздно. Ты вспомнишь мои слова, когда будешь сидеть одна, с ребенком, без мужа, будущего и нормальной профессии. Да, в деньгах, наверное, нуждаться ты не будешь. Но, помяни мое слово, однажды ты возненавидишь этого ребенка, который будет виноват только в том, что родился. Хотя даже в этом будешь виновата ты.
Она хлопает дверью, а я снова плачу. Так много, как сейчас, я еще никогда не плакала. Снова бреду за телефоном и вбиваю те несколько слов, что мне сейчас нужны так.
Мне нужно, чтобы кто-то кто не знает меня, отца и балета, объяснил мне, как нужно принять это окончательное решение, потому что все мои ориентиры сбоят, а сердце обливается кровью так же, как я постоянно слезами.
