… - Хватит, хватит печалиться. И скажи бабушке, что теперь уже со мной ничего плохого не произойдет. Баста — весь запас невезения я израсходовала, управилась за тридцать три года, — успокоила на прощание мать Алиса.
В коридоре Елизавету Григорьевну ждали Лукка и доктор Динстлер.
— Все в порядке, можете заходить, господин Бенцони, — сказала она, и тот, сопровождаемый одобрительным кивком доктора, нерешительно открыл дверь. Йохим деликатно отошел к окну и ему показалось, что он простоял там вечность, изучив трещины в краске, форму шпингалетов и рисунок прожилок на мраморном подоконнике. Наконец мужчина вышел из комнаты. Его голубые глаза смотрели куда-то в пространство, на скулах ходили желваки. Вдруг он резко отвернулся и, уткнувшись лбом в стену, яростно заколотил по ней сжатыми кулаками: «Почему? Почему это случилось именно с ней?»
Йохим, ожидавший грустной сцены, был все же слегка удивлен: на его взгляд положение больной не должно было вызывать такой трагической реакции, напротив, можно было бы ожидать даже некой радости по поводу успеха первой операции. Он вошел в палату и опешил: мадмуазель Грави сидела в постели ногами к изголовью — то есть переместившись так, что изуродованная часть ее лица была обращена к стене. Оставшиеся длинные волосы были распущены, падая волной на грудь и спину, а маленькие маникюрные ножницы больной с треском вгрызались в светлые пряди. Вся кровать и ковер возле нее были усыпаны пармскими фиалками.
Йохим взял свою пациенту за руку:
— Зачем, ну зачем вы это делаете? Подождите… придет парикмахер. Мы и впрямь упустили из вида вашу прическу. Пожалуй, это половинчатость действительно слишком экстравагантна. Завтра у вас будет чудесная модная стрижка — у нас очень хороший мастер. Точно не знаю, но кажется такая модель называется сейчас «дитя без мамы».
Большая смотрела холодно и зло, не удостоив Йохима ответом, но ножницы бросила и, отвернувшись лицом к стене, дала понять, что аудиенция окончена.
Через несколько дней предстоял новый этап восстановительной пластики — сражение с травмой верхней части лица, мешающей правому глазу. Окулисты уже выяснили, что зрение в пострадавшем глазе хотя и нарушенное из-за рубцов на сетчатке, сохранилось. Йохима же больше всего волновала подвижность глазного яблока и восстановление надкостницы. Он вновь и вновь переворачивал труды по ортальмологии, выискивая по крохам то, что могло помочь в данном случае, и продумывал свои действия до мелочей.
Вечером накануне операции он пришел к своей пациентке, чтобы заручиться ее поддержкой. Завтра они вместе будут отвоевывать у болезни законные природные права и от того, в каком состоянии духа будет пребывать мадмуазель Грави зависело многое.
Она сидела в своей теперешней излюбленной позе — изуродованной щекой к стене, — не зажигая света, и смотрела в окно. Йохим изложил больной ход операции, увлекаясь подробностями, приводя аргументы, как на медицинском консилиуме, будто та, что сейчас молча слушала его, будет завтра ассистировать у стола, а не лежать недвижимо, погруженная в нарктическое забвение.
Грави не проявляла никакого интереса к хирургическим планам Йохима и он осекся.
— Вы, возможно, сомневаетесь, правильно ли выбрали врача? Скажите, не стесняйтесь, прошу вас. Еще не поздно изменить все.
Она отрицательно качнула головой и Йохим успокаивающе коснулся ее руки.
— Мне кажется, вы скептически относитесь к моим усилиям. Либо вас просто мало интересуют результаты… Я еще не встречал здесь женщины, которая не держала бы зеркальце на тумбочке и поминутно в него не поглядывала. Даже дамы весьма почтенного возраста и далеко не такие красавицы, как вы… Больная вдруг взглянула на него с такой мукой, которую он и не предполагал обнаружить под ложной оболочкой спокойствия.
— Прошу вас, доктор, уйдите. Я доверяю вам. Я не хочу другого врача. Я не хочу зеркала. Я не хочу ничего. — Ее губы задрожали и Йохим восторженно уставился на этот заново вылепленный им рот. Впервые она говорила с ним и движение этих губ завораживало. Он приблизил к ее губам свои близорукие глаза:
— Говорите, говорите, пожалуйста, что-нибудь! Вы же просто не знаете — как это замечательно у вас получается!
Алиса с усилием улыбнулась:
— Вы смешной, доктор.
— Хотите сказать — сумасшедший? — уточнил Йохим.
— Может быть. И может быть — это к лучшему= — согласилась она. Только перестаньте меня жалеть. Вы не представляете как мало значит для меня теперь внешность. Пустая, никчемная мелочь — рекламная вывеска, манящая фальшивым блеском.
— Вот уж — слова безумия или… святости. Или кокетства. Да, внешность — мелочь. В этом не сомневается всякий мало-мальски претендующий на «духовность» человек. Но — не ваша. Ваше лицо — великая, но, увы, бренная мелочь. Как полотна Тициана, или Ботичелли… Но когда они, эти бренные мелочи являются в мир — на время, на миг — мир становится лучше…
После второй операции, сложной и очень болезненной, мадмуазель Грави как-то сдала. Похоже — она просто выбилась из сил, устав сражаться. Температура прыгала, сердце меняло ритм, то смиренно затихая, словно в предчувствии конца, то бешено колотилось, цепляясь за жизнь. У постели больной круглосуточно дежурили сиделки и бесшумно входивший в палату Динстлер слышал прерывистое дыхание, слабые стоны, видел вопросительные, встревоженные лица медсестер. Но почему-то не пугался. Он просто ждал.
На пятый день Грави стало лучше и вскоре вместе с уже вовсю наступающей весной, она стала выздоравливать — охотно ела, слушала музыку, начала выходить в сад. А однажды Йохим застал ее оживленно беседующей с медсестрой. Хохотушка Жанна, всегда была весела, не уставая рассказывать о своем семилетнем сыне и муже — водителе грузового трейлера, совершавшего длительные рейсы по альпийским дорогам.
Йохим услышал обрывок фразы, со смехом произнесенный Жанной:
— А на боку, чуть ниже бедра — вот такусенький бантик!..
«О чем они здесь болтают? — недоумевал он. — Что может занимать мою пациентку, кроме подсчета часов до предстоящего снятия повязки?»
Когда это событие, наконец, свершилось, больная нетвердо пошла, покачиваясь и пытаясь прикрыть ладонью вновь прозревший глаз. Врачи остались довольны результатом: глаз сохранил свою подвижность и лишь немного косил, что по убеждению египтян только усиливает женскую привлеклательность. Об этом тут же сообщил присутствующим Леже, втайне озадаченный таким ходом дела: столь благополучного исхода он не смел и предполагать. Тонкий шов, пересекающий лоб и бровь со временем может быть успешно скрыт средствами повседневного макияжа, но форма надбровья и глазницы!
