Как бы противоречиво он к ней ни относился, но от мысли о том, что она может умереть, щемило сердце. И это, говорил он себе, вовсе не потому, что восемнадцать лет назад она его родила, а как раз вопреки. И когда мать ошарашила его просьбой поехать в больницу к Нонне вместе с ней, он отказался наотрез.
Нет, не знай он всей этой истории — обязательно бы поехал. Он и собирался раньше, ждал только, когда врачи разрешат посещение. Но сейчас… да он даже смотреть на неё не сможет.
И вроде Эрик не злился на неё, но чувствовал меж ними пропасть, ещё более неодолимую, чем прежде. Раньше хоть всё понятно было: она — директриса, Нонна Александровна. Та, которую все боятся, уважают, не любят и за спиной называют Чумой. А теперь… теперь просто полный хаос и раздрай. Словно признание матери не связало их, а наоборот оттолкнуло. Во всяком случае его — от неё уж точно.
А в субботу Дина вдруг предложила:
— Валик с Лаврентьевной поедут завтра Нонну навестить. Не хочешь с ними?
— Не хочу, — буркнул Эрик, понимая, что Дина просто так не отвяжется. Упрямее человека он не встречал.
— А мне кажется, стоит проведать её.
Эрик скосил на неё помрачневший взгляд, молча давая понять, что не желает продолжать этот разговор.
Но это же Дина. Она "нет" не понимает. И ведь он прекрасно видел её манипулятивные уловки, а твёрдо отказать ей не получалось. И раньше, и теперь.
— Ты же можешь ничего ей не говорить, просто покажись. Молча рядом постой и всё, — улыбалась она. — Неужто боишься?
Эрик пропустил её подначивание мимо ушей.
Не дождавшись от него ответа, Дина серьёзно сказала:
— Знаешь, моя мама, конечно, меня никому не отдавала, когда я родилась. Но однажды она просто бросила меня на улице. Можешь себе такое представить? Пока я кружилась на каруселях в парке, она по телефону вдрызг разругалась с отцом, сорвалась и уехала, а про меня тупо забыла. До сих пор помню тот ужас. Мне пять лет было… Нонна хотя бы отдала тебя в надёжные руки. И… она ведь изменилась. И отношение своё к тебе изменила. Она вон жизнью за тебя готова пожертвовать. Моя же, — горько усмехнулась Дина, — и дня не может для меня выделить. Съёмки, гулянки, что угодно у неё, только не я.
Эрик молчал, не зная, что ответить.
— И всё же я её прощаю, — вздохнула Дина. — Каждый раз говорю себе, что всё, хватит, а потом опять… Мама же… Эрик, если вдруг Нонна не выкарабкается, ну не дай Бог, конечно, ты же потом себе этого не простишь…
— Ладно, Дин, я понял, — неохотно, но всё же согласился с ней Эрик.
* * *
В воскресенье они втроём — Дина, Эрик и Валентин Владимирович — поехали в Москву. Нина Лаврентьевна тоже собиралась, но ей помешали дела.
Куратор, конечно, ничего не подозревал. Думал, что Эрик едет просто поблагодарить. Впрочем, сказал себе Эрик, он так и сделает — просто скажет спасибо и всё. И вести себя будет так, как раньше, будто ничего не знает. Так, как она сама вела себя с ним всё это время. Вежливо и не более.
Они немного поплутали по лабиринтам больничных коридоров, пока им не попалась медсестра, которая любезно проводила их в нужное отделение.
Мать свою Эрик увидел ещё издали. Она стояла перед палатой и о чём-то беседовала с незнакомым пожилым мужчиной. Потом и мать, и её собеседник оглянулись и увидели их. И пока они втроём приближались, оба не сводили с него глаз. Особенно этот незнакомый старец вперился немигающим, пытливым взглядом. Это нервировало Эрика: что за дед, и с чего он так пялится?
Но когда мать представила его, стало всё ясно.
— Это Радзиевский Александр Владимирович, — произнесла она, глядя на Эрика не то со страхом, не то с мольбой.
Радзиевский смотрел на него с лёгким прищуром, потом сказал:
— Эрик, значит… Нонна тебя очень ждала. Хотела…
Но Эрик даже не стал его дослушивать. Лишь холодно взглянул на него и обратился к матери.
— Мы к Нонне Александровне. Можно?
* * *
Эрик сделал несколько шагов и замер. Посреди палаты, на высокой медицинской кровати лежала она, Нонна Александровна. Однако узнать её было невозможно. Бледная, как неживая, вся в переплетеньи трубок. На голове плотной шапочкой повязка и, кажется, совсем нет волос. Из носа тянулся зонд. Под глазами багровые, но уже подживающие гематомы. Одна рука её покоилась поверх одеяла — узкая белая ладонь, длинные тонкие пальцы, на запястье — бинты.
Над кроватью — штанга с рукоятью для подъёма, но ей до этого, очевидно, ещё очень далеко. Рядом мерно попискивал прикроватный монитор, демонстрируя бегущую кривую и цифры: пульс, АД, сатурацию.
Эрик знал ведь, что она в тяжёлом состоянии. Но знать — одно, а видеть своими глазами — совсем другое. Не ожидал он, что будет всё вот так. И это называется — идёт на поправку?
Куратор и Дина тоже в первый миг растерялись. Но когда Нонна приоткрыла глаза, оба негромко с ней поздоровались. Эрик же не смог и слова вымолвить.
Совершенно пустым взглядом она скользнула по ним, и Эрику казалось, что она ничего не видит, не слышит и не понимает. Даже на мгновение стало не по себе, как-то жутко. Но потом её взгляд остановился на нём и словно ожил. Да, совершенно точно Нонна его узнала.
Она ещё была слишком слаба и не могла произнести ни звука, но он видел, как задрожали бледные потрескавшиеся губы, как едва заметно стали подёргиваться пальцы, точно она силилась поднять руку, но не получалось. Глаза её заволокло слезами, но она не отводила от него взгляда.
Несколько секунд Эрик смотрел на неё, не двигаясь, а потом будто что-то надломилось внутри. К горлу подкатил ком. Он шагнул ближе, тронул дрожащие пальцы.
— Я хочу… — произнёс он, сглотнув ком, — хочу, чтобы вы скорее поправились. Я ещё к вам приеду… Он легонько пожал её пальцы, а затем развернулся и быстро вышел из палаты.
74
Это было странное время — последние месяцы перед выпуском. Всё, к чему Эрик успел привыкнуть, резко изменилось. И оттого казалось каким-то театром абсурда. Или параллельной реальностью, где антураж прежний, а вот люди… внешне те же, но вели себя совершенно иначе.
Новость о том, что он — сын Нонны Александровны, довольно быстро просочилась в массы. Может, она шокировала общественность и не меньше, чем недавняя трагедия с физруком и его дочерью, но о них повздыхали, посокрушались и успокоились. Тут же обмусоливали подробности, строили догадки, выдвигали версии. Ведь отцом Эрика явно был не супруг Нонны Александровны, и это только подогревало интерес.
А ещё, видимо, народ отчасти перенёс своё отношение к ней на него. Особенно среди преподавателей и работников пансиона стали заметны эти перемены. Та же Нина Лаврентьевна, которая всегда относилась к нему снисходительно, как к бедному родственнику, теперь невольно заискивала.
И не она одна. Немец, Карл Иванович Диксон, который у них даже не вёл и прежде взирал на него с едва заметным брезгливым любопытством, отныне при встрече очень любезно здоровался и интересовался делами директрисы. Прямо-таки рассыпался мелким бесом. И непременно, со сладкой улыбкой, добавлял что-нибудь в духе: «Мы все за неё ужасно переживаем. Ну, все не все, конечно. Есть тут некоторые… Но от меня лично передайте самые искренние пожелания!». Даже в столовой пару раз специально к Эрику подходил.
Хотя про здоровье Нонны Александровны в первое время только ленивый у него не спрашивал.
Пожалуй, один из немногих учителей, кто не поменял своего отношения, это куратор. Сама новость, конечно, его чрезвычайно обескуражила, как и всех остальных. Хотя узнал он об этом одним из первых — ещё тогда в больнице, когда Эрик впервые навестил Нонну.
В первые минуты у куратора от шока даже вымолвить ничего не получалось. Ну а потом, позже, он держался и разговаривал с Эриком так же, как и раньше. Да и старался вести себя так, будто ничего из ряда вон не случилось. Подшучивал только иногда, особенно над некоторыми своими коллегами за их подобострастие.
