от нас.
На бетонный пол упали книги и крепления металлических полок.
Звон старых, как это здание, болтов и глухой стук книг еще старее были оглушающими в образовавшейся тишине.
Она молчала, наблюдая за мной, как за крысой в лаборатории, которой вкололи инъекцию, и осталось только дождаться реакции, с виду, живого организма.
Молчал и я. Тяжело дышал. Вцепившись в металлический каркас стеллажа пальцами обеих рук, смотрел в серый, пыльный пол под ногами. Внутри клокотал гнев, который требовал немедленного освобождения. Крушить, ломать, разрушать. Сделать всё, что угодно, лишь бы угодить тому монстру внутри меня, которого разбудила сука в очках.
Начал медленно раскачиваться. Амплитуда постепенно нарастала. Со стеллажа посыпались книги, обрушились полки, жалобно скрипя ржавыми креплениями. Так продолжалось до тех пор, пока стеллаж не упал на соседний, едва не запустив эффект костей домино, если бы тот не оказался прочнее прикреплен к полу тяжестью книг.
Запустил пальцы в волосы и с силой сжал. Глубокий вдох. Пульс отбивает бешенный ритм в висках.
Повернулся, наверняка зная, что напугал пигалицу, но лишь еще больше вышел из себя, когда увидел, что она со скучающим видом разглядывала плакаты и старую карту на стене.
Что за хрень?!
– И что ты хочешь мне сказать всем этим? – встал перед ней и оперся кулаками о стол, за которым она сидела. – Решила пожалеть меня? Хочешь помочь советом? Сказать мне, что все умирают и нужно суметь это принять? Это дерьмо я слышал миллионы раз. Не думай, что твои слова будут мне хоть сколько-нибудь интересны.
Уголок тонких губ приподнялся. Девчонка подалась вперед и сложила руки на парте. Примерная ученица, твою мать. Бесстрашно приблизилась к моему лицу и, глядя прямо в глаза, спокойно произнесла.
– Я, мне, меня, – перечислила она едва слышно и склонила голову набок. – Думаете, ниточка от того гроба только в ваших руках? Или тянуть за нее позволено только вам? А дочери достаточно того, что за двоих папочка страдает?
– Заткнись! – прорычал ей и стиснул зубы, когда снова не увидел ни малейшего изменения в ее лице.
– Думаете, мне вас жалко или я хочу чем-то помочь вам? – акцентировала она внимание на последнем слове. – Нисколечко.
Покачала головой и оба уголка губ поднялись в сардонической улыбке.
– Да, мне изначально было вас жалко, – продолжила девчонка. – Я вам сочувствовала. Не скажу, что я понимаю вашу утрату и очень надеюсь, что мне никогда не будет дано это понять. У нас с мужем даже игра-спор такая есть: я умру раньше, называется. Знаете почему?
Молча смотрел ей в глаза, не желая хоть сколько-нибудь содействовать. Достаточно того, что я слушаю весь тот бред, что она, зачем-то, несет.
– Конечно, знаете, – кивнула, и улыбка на её губах поблекла. – Никто из нас не хочет видеть смерть любимого. Никто. И мечты, и слова о том, что они жили долго и счастливо и умерли в один день – это не розовый бред пустоголовой девицы с растущей из задницы радугой. Это слова скрытого страха. Умрет один, и весело и счастливо для другого закончится навсегда. Навсегда. Поэтому, уж лучше вместе: от постели до погоста.
– И? Ты решила, что эта проповедь наставит меня на путь истинный?
– Опять вы только о себе, – усмехнулась она и покачала головой. – Повторюсь: мне вас не жалко. И это бесит, да?
Глядя мне прямо в глаза, она не ждала ответа. Словно знала наверняка, что этот вопрос – риторический.
– Жалеть и оплакивать утрату можно день, два, месяц, возможно, полгода, но потом на смену отчаянию приходит светлая грусть, когда вспоминаешь ушедшего человека не лежащим в гробу, а бегающим с тобой по квартире, играющим в прятки или в любую другую малозначимую тогда чушь, – говорила она сама с собой. – Если невозможно тысячу раз смеяться над одной и той же шуткой, как первый раз, то почему вы решили, что рыдать об утрате, спустя годы, можно ровно так же как в день похорон?
– Идиотка, – произнес на выдохе и выпрямился рядом со столом. Спрятал трясущиеся руки в карманы брюк.
– Я и не говорю о том, что я гений, – изогнула очкастая бровь. – Но я прекрасно вижу, что вы злитесь. Потому что раньше было внутренне кайфово, когда друзья и знакомые жалели вас, шли на поводу в угоду вашего душевного комфорта. Ведь вы таскаете с собой за ниточку гроб. Стоит кому-то поднять вонь о том, что Пашка испортился, как вы сразу дергаете за ту ниточку и показываете, что у вас, вообще-то, вавка и она бо-бо. Надо пожалеть бедолагу. Но сейчас вы видите, что друзьям уже не так прикольно угождать вам. Возможно, кто-то из них предпочел и вовсе с вами не встречаться, потому что их жалко стёрлось быстрее. И вот, вы дергаете ниточку, а эффект уже не тот. И это бесит, да? Вы ведёте себя как маленький ребенок, срываетесь на друзьях, родственниках, потому что они, скоты такие, ничего не понимают, у них же всегда всё было хорошо…
– Пошла вон! – рявкнул я и опрокинул стол, за которым она сидела. – Вон!
– Так вот, – произнесла она, как ни в чем не бывало. Сняла очки и сложила их, держа за заушники. – Мне не жалко вас. Уже не жалко. Потому что теперь мне еще больше жалко вашу дочь. Я знаю, наверняка, в каком говнище она живет сейчас и что испытывает к вам, в том числе.
– Мне насрать на всё, что ты мне хочешь сказать, – произнес, не глядя на нее. Подошел к столу, схватил пальто, желая одеться и как можно быстрее оказаться подальше от ненормальной девицы.
– Наши чувства взаимны, но я, всё же, кое-что вам расскажу. Можете не слушать, ведь мне тоже насрать. Ровно, так же как и вам насрать на чувства вашей дочери.
Сжал челюсти, тяжело вдохнул и наклонился к полу за портфелем.
– Когда мне было одиннадцать лет, у меня умер отец. Ну, вы знаете, такое с людьми случается – они умирают невовремя, незапланированно и тогда, когда этого меньше всего ждешь, – начала девчонка, глядя куда-то в пространство. – Мама сначала держалась. Дней десять. Потом начала пить. С самого утра и до вечера,
