и на нём выделенное слово. «Мать».
Наконец донеслось.
–Толик телефон твой у меня спрашивал.
Будто что-то щёлкнуло в голове.
–Ты дала?
Мать всё причитала.
–Как же не дать. Он поговорить с тобой хотел …
–О чём? О Милене?
–О чём же ещё, как не о ней? Людка, пойми, ведь это такое горе…
–Мам, я это уже слышала. Ты тоже пойми, у меня теперь своя жизнь. Своя. То есть только моя. Ведь ты же этого хотела? Этого? – Она закричала, и тут же увидела, как высунулись из кухни два узбечика – официанта. Сразу сбавила тон.
–В общем, так. Никуда я не еду. Денег не дам. А Анатолий пусть звонит, если хочет. Мне не жалко. У меня, как ты мне и говорила, всё давно прошло. Я – свободная женщина, и из этой моей старой жизни мне никто не нужен. Никто.
Мать помолчала в трубку. А потом совершенно спокойным голосом вдруг сказала:
–Ох, ну ты и злая же стала, Людка. Но это хорошо для тебя. Хорошо… – Она ещё помолчала и добавила. – Ладно. Свобода-свободой, а я обед на завтра всё-таки получше сготовлю. Думаю, приедешь ты, доченька. На автобусе. Никуда не денешься ты от нас. Как и мы от тебя. Ждём.
––
Городок за последние год-два изменился к лучшему – превратился в город. На бывшей областной свалке вырос кирпичный лес многоэтажных башен. Захолустную улицу, ведущую раньше на эту свалку, теперь расширили, сделали проспектом, засадили молодыми деревцами. Панельные пятиэтажки с двумя параллелепипедами в центре – детским садом и школой, куда Мила ходила с трёх лет, утопали в зелени до самых верхних этажей. А раньше – Людмила помнила это отлично, деревца были только-только. Из окна их класса виднелась тонкая, раздвоенная как раз на уровне подоконника, берёза. И по весне грачи варганили в седловине гнёздо – больше было негде, эта берёза была самая большая из всех, а возле неё ещё ниже росли кусты сирени, рябина да молодые клёны.
Людмила задрала голову – много выше их школы теперь эта берёза. Ох, как пахла эта сирень на последнем звонке!
Их семья жила через дорогу, в так называемом частном секторе. Но «частный» применительно к их домам было названием весьма условным. Жильё было общественным, трёхэтажным, вытянулись вдоль старого оврага несколько таких домов – каждый на два подъезда. В овраге тёк ручей. По склонам росли лютики и клевер. С раннего детства, как она помнила, весной, на майские, взрослые устраивали в овраге «шашлыки». Под кустами выпивали алкоголики. Ребятня бегала тут же. Люда собирала в траве улиток и сажала в старый чайник с отбитым носиком. Милена, конечно, морщилась – гадость! А Люда любовалась на них до вечера, потом назад выбрасывала улиток в траву, чтобы сестра не говорила, что в комнате из-за них воняет.
Потом в овраге стали находить пустые шприцы и использованные презервативы, место стало настолько запущенным, что даже редкие собачники обходили его стороной, и Мила с Миленой окно своей комнатки, выходящее на овраг, занавесили модными тогда пластиковыми жалюзи. Милена, впрочем, больше уроки делала не за письменным столом, что стоял возле окна, а лёжа в кровати, а Людмиле любоваться видами и до этого было некогда. Отучилась четыре месяца на курсах продавцов-консультантов, и вперёд! И вот теперь вдруг, когда она подъехала на своей маленькой машинке к дому, Людмила обнаружила, что в сторону оврага указывает вполне цивилизованный знак парковки и стрелка. Она свернула по указателю. Вот тебе раз! На задах их бывшего «барака», как жильцы сами называли свой дом, был разбит небольшой парк. Вдоль оврага песчаные дорожки, по обеим сторонам новые скамейки. Возле каждой скамейки – зелёная железная урна и рядом клумбочка в бетонном вазоне. На взгорке выросла аккуратно покрашенная белым ажурная беседка. Да и сам их дом изменился до неузнаваемости. Заново отштукатуренный, с новой крышей он красовался откуда-то взявшейся и прилепленной к боку четырёхэтажной башенкой с блестящим флюгером – металлическим петушком. И крыша этой башни тоже, как и весь дом, сверкала на солнце ярко синей металлочерепицей. Какие преобразования?! Неужели мать что-то такое говорила прошлым летом, но Мила не обратила внимания?
Она вышла из машины, направилась к подъезду. Машинально подняла голову – на втором этаже на их кухонном окне желтели прежние занавески. Чуть приоткрыто окно – значит мать, как всегда, хлопочет у плиты.
Батюшки! На подъезде кодовый замок. Сподобились наконец-то! А то ещё в прошлом году было – заходи все, кому не лень. А это что на двери? Объявления. Целых три штуки. «Куплю квартиру в вашем доме». Эк, как народ-то разобрало. Кто бы мог подумать – в их-то захолустье. Мила отошла на пару шагов назад, снова подняла голову к окну, крикнула: «Мама!». Высунулась материна голова:
–Нажимай номер квартиры. Открою!
Вот ступени. Она поднимается по ним, не касаясь перил. Каждый раз, уезжая, думает, что, наверное, никогда больше сюда не вернётся. И нет ей никакого дела до выбоин и трещин в старом застывшем месиве из бетона с вкраплениями бледных разноцветных камушков. Но возвращаясь, не думая о них и не желая узнавания, она опять перечисляет подошвами старые отметины детства. Вспоминает их машинально, без всякой нежности, пожалуй, даже с разочарованием и горечью за то, что приехала опять, опять идёт по этим ступеням и никак от них не оторвётся.
Наскоро обнялись с матерью.
–Ну, вот как раз к завтраку и подоспела! Руки мой и садись! Картошка с грибами, курица, творожники…
–Ничего себе у вас завтрак. Хотя в это время уже и обедать можно. Тем более что я сегодня встала в пять часов.
–Ну, вот и садись. Поешь, да поспи немножко. Позже поговорим.
Задом она почувствовала знакомую табуретку. Привалилась спиной к косяку двери тесной кухоньки. Это её законное место. Сестра сидела всегда справа – у стены, под часами, мать ближе к плите, а папа – тот около холодильника. Будто и не уезжала она никуда.
–А где Миленка? – Ой, какие вкусные мать делает творожники со сметаной. Всегда добавляет в них тёртое яблоко, поэтому они такие нежные.
–Ушла с утра. Сказала, что в поликлинику. И до сих пор её нет.
–В поликлиниках всегда очереди.
–Так, она, наверное, в онкологическую пошла.
–Я думаю, там тоже не безлюдно.
Помолчали. Людмила подумала и взяла из миски ещё один творожник. Всё-таки так, как мать делает – никто больше не умеет. Уже и наелась вроде бы, а всё равно ещё хочется.
Сказала с полным ртом:
–А что, позвонить Милене нельзя?
–Да ведь она, когда не захочет, по телефону не отвечает.
–Ну-ну! Свободная, значит, она у вас женщина – хочет, отвечает по телефону, не хочет – не
