дороге, но всё равно за каким-то хреном всё слышу. — Буквально вчера. Я не поверила, что всё так радужно, вот он и показал. Неужели подделал?
Она знала. Всё это время Мила знала, что у отца неизлечимый рак. И никто даже слова мне не сказал. Эта новость разом обрушилась на меня именно сейчас, всей своей тяжестью, придавив так, что физически чувствую.
Бросаю взгляд на Милу через зеркало. Она выглядит потерянной. Нервно теребит бретельки платья, без конца поджимает слегка подрагивающие губы. Сразу отворачивается, когда наши взгляды на короткий миг встречаются. Такой уязвимой я сестрёнку ещё не видел. Даже слегка подмывает сказать что-то ободряющее, но у меня и для себя сейчас таких слов нет. А для неё пусть Лёша ищет.
— Может, и переделал… — он слегка запинается. — Но как так быстро бы успел и где? Скорее всего, они и были хорошими, а потом случился рецидив. Всякое бывает.
— Я не понимаю… Если он плохо себя чувствовал, зачем надо было устраивать эту вечеринку? — не прекращается истерика Милы. — Рисковать собственной жизнью! Или кто-то потрепал ему нервы? Я ведь следила за…
За моим поведением. Хоть и сестрёнка осекается, не договорив фразу и вспомнив, что я тут, но продолжение слишком явно. Висит между нами в воздухе звенящей тишиной.
Даже ухмыляться этому не тянет. Хотя будет забавно, если Мила начнёт обвинять в ухудшении состояния отца меня — типа моя же вечеринка, просил я её или нет.
— С этой болезнью ничего никогда не угадаешь, — отдувается Лёша. — Вряд ли там нужен какой-то триггер. Я, конечно, не медик, но если такая хрень сидит в организме, то хоть не живи вообще и дыши осторожно, она о себе даст знать.
Оптимистично. Так себе утешение, конечно. Вообще всё это — какой-то сюр. Не сознаю реальности и, наверное, даже не чувствую. Это будто со стороны происходит, а я лишь вожу, почти не сводя взгляда со скорой.
— В последнее время казалось, что она отступает, — отчаянно всхлипывает Мила.
Она уже будто хоронит его. Да и Лёша ей вторит.
С силой ударяю по рулю. Сам без понятия, что это было и зачем, да только теперь оба напряжённо смотрят на меня.
— Водила передо мной страдает хернёй, — не оборачиваясь, бросаю я.
Хотя передо мной никого и нет. Если не считать другие ряды, а так я сразу за скорой. Но очень сомневаюсь, что Лёша с Милой на это обращают внимания, да и оба вроде не водят. Друг точно, вчера обсуждали.
— Мы ведь успеем, да? — Мила неожиданно обращается именно ко мне. Ещё и ищет в зеркале мой взгляд.
Её голос ощутимо дрожит. И обращается она так, будто я не про отвлечённую ситуацию на дороге сказал.
К горлу подступает мерзкий комок. Не смотрю на Милу.
— Главное, чтобы скорая успела, — сухо констатирую.
А в голове всплывает воспоминание, с какими судорожными движениями и обречёнными лицами отца укладывали на носилки.
****************
Я сразу понял, что папа сдался и не хочет бороться. Увидел это в глазах, когда его проносили мимо меня. Наши взгляды встретились, и ещё никогда я не видел такого смирения на его лице. А потом услышал обречённость и в слабом голосе, которым отец просил врачей дать ему немного времени наедине с каждым из нас. В первую очередь, конечно, звал Милу. Лепетал что-то про «не успел» и «позаботься о ней, Макс».
Но врачи не были бы врачами, разделяй они его настрой. Его повезли в реанимацию. А мы трое так и остаёмся где-то в коридоре. Я зачем-то то сжимаю, то разжимаю кулаки. Ни на кого не смотрю.
Я ведь уже знаю, чем всё закончится. Меня пробирает чёткое осознание. До дрожи по телу и чувства долбанной беспомощности. Растерянно смотрю себе под ноги, а в ушах какой-то шум. То ли больничный гул, то ли ещё хрен пойми что. Может, даже похоронный марш. Мешанина, режущая мозг.
Нафига я в этот момент посмотрел на Милу? Паника в её глазах неожиданно передаётся мне леденящим страхом. Таким привычным и одновременно незнакомым, что не могу отвести взгляда от этой дуры, силясь увидеть в её глазах и что-то ещё. Что-то, за что можно уцепиться утопленнику, чтобы выбраться и вдохнуть воздуха.
И ведь нахожу. Мне всё ещё страшно, а в голове бьётся безумной птицей отчаянная и странная надежда. Надежда, что мне показалась та отцовская обречённость. Что скоро выйдут врачи и скажут, что худшее позади и скоро восстановление.
Я ведь даже не знаю, люблю ли вообще отца. Четыре года мне было наплевать, что мы почти не общаемся. Наоборот, так казалось лучше. Свободнее.
Но он всегда знал, как выбить меня из равновесия. Даже сейчас нашёл возможность. Какого хрена творится? Я не успею с ним поговорить и понять, что у него вообще на уме. Отец офигенно скрывал свои чувства по жизни. Проявлял он их, пожалуй, только к погибшей жене — не к моей матери, а ко второй. К Милиной. А потом и к дочурке.
Время тянется неясным сумбуром. Улавливаю, что проходит, лишь когда до меня доходят обрывки разговоров Лёши с Милой. Он всячески старается её отвлечь. Иногда обращался ко мне — я не реагировал, вот друг и забил. Но судя по уже почти спокойному обсуждению будущих экзаменов Милы, проходит довольно приличное количество времени.
А потом воцаряется тишина. Зловещая и напряжённая.
Слегка прищурившись, смотрю в дальний угол коридора. Отца везут в патологоанатомическое отделение. Я понимаю это ещё даже до того, как слышу из разговоров медиков. Зрелище безжизненно тела, закрытого от нас, бьёт по мозгам, но не смотреть не получается. Просто невозможно. Я, наверное, даже не моргаю.
Надежда подыхает — меня выплёвывает в реальность. В липкую, тошнотворную реальность, где отец мёртв. Где остались лишь мы с Милой, которая ни хрена мне не сказала. Не подготовила даже, не набрала за четыре года или не черканула долбанные пару строчек в соцсетях. Не дала мне возможность исправить… Сам не знаю, что. Хоть что-то. Хотя бы попытаться.
А теперь поздно. Пол резко уходит из-под ног, меня шатает, а в голове громко и неприятно щёлкает.
К нам уже идёт врач, чтобы сказать о смерти отца. Силуэт в белом халате размытый и нечёткий, как и весь мир вокруг. У меня перед глазами уже пелена. Кстати, алая. А страх и беспомощность, перемешавшись,
