Мама перепрятывала деньги на черный день по несколько раз, потому что выпивка имела свойство заканчиваться, а отец был настойчив в своих поисках. Это сподвигло его найти подработку, но лишь для того, чтобы восполнять запасы алкоголя, а не помогать жене.
Мама покупала Лине новое платье на школьный праздник, а подошва ее сапог еле держалась на третьем слое клея.
Лина думала, что делает все правильно, залезая в карманы отцовской куртки и забирая половину мятых бумажек оттуда.
— Мама, он пришел совсем-совсем пьяный, — шептала она, протягивая их. — Он не вспомнит! Купи сапожки, пожалуйста!
Мама, едва не плача, брала деньги, гладила Лину по голове, а потом возвращала их обратно в карман мужа.
Лина упрямо обворовывала отца снова и снова, но мама была еще упрямее.
— Нельзя. Папа заметит, и ему это не понравится!
Чувство несправедливости росло с каждым днем, пока однажды Лина не забрала денежку в очередной раз, но больше не стала предлагать ее маме.
Ей повезло понять, что та имела в виду, раньше, чем ее настигли ужасные последствия. Отец проснулся посреди ночи, видимо, собираясь уйти из дома опохмеляться в свой излюбленный круглосуточный кабак, обнаружил пропажу, разорался и начал крушить мебель в коридоре.
— Аля, где мои деньги?! Убью суку!
Лина распахнула глаза, будто и не было ни в одном из них минуту назад никакого сна, засунула руку под подушку и нащупала там деньги. Немного совсем. Она надеялась, что папа не заметит. Ошиблась.
Первым порывом было броситься к шкафу, но внезапно до нее наконец дошло, что она наделала. И что отвечать за это мама ей не позволит.
Она схватила деньги и осторожно выскользнула за дверь как раз тогда, когда бешеный отец бросился обратно в гостиную. Едва сдерживая слезы, она запихнула деньги на полку для обуви между своими кроссовками и мамиными сапогами — сверху как раз находилась вешалка с отцовской курткой — и сразу рванула следом за ним.
В гостиной пахло перегаром, а ничуть не протрезвевший за несколько часов сна отец навис над проснувшейся матерью.
Лина вцепилась в руку отца и потянула на себя.
— Не трогай маму!
— Уйди, мелочь, — огрызнулся отец, — не то и тебя пришибу.
— Ну и пришиби! Маму не надо! Она у тебя ничего не берет!
Отец посмотрел на Лину сверху вниз страшными глазами, покрасневшими и безумными.
— А ты?
Лина съежилась, но пальцы на мощном запястье не разжала.
— И мне от тебя ничего не надо! Ты сам потерял свои деньги.
— Да что ты!
По щекам уже текли позорные слезы — быть храброй не получилось. Лина шмыгнула носом и жалобно попросила:
— Оставь ее.
Отец скривился и посмотрел на тихую мать, сжавшую ладони в кулаки и готовую, если понадобится, давать сдачи, и вдруг отступил. Вышел в коридор, поправил тумбу, которую снес в гневе, и что смог сгрести в свою огромную ладонь из разбросанных мелочей — то поднял. А затем, видимо, заметил деньги на обувной полке.
Когда хлопнула входная дверь, Лина расслабила напряженные плечи и бросила на маму виноватый взгляд.
— Не брала деньги? — спросила та.
— Брала, — опустила голову Лина. — Но вернула.
Мама закрыла глаза и устало выдохнула.
— Хорошо.
Со следующего дня Лина приходила домой только ночевать. Как она узнала позже, начался бракоразводный процесс. И проходил он не очень гладко, потому что отец разводиться не хотел.
В гостях было тоскливо. В детстве время бежало медленно: до вечера Лина успевала сделать уроки, надоесть старшей дочери Людмилы, повозиться с младшей, устать от нее, почитать, посмотреть телевизор, порисовать и заскучать.
Дома ждал бисерный набор, который ей подарили на девятилетие, но воспользоваться им не получалось, потому что в поздний час мама отправляла ее спать, а в школу тащить такую коробку, чтобы потом оставить ее у тети Люды, не разрешала. Лина обижалась, но маму старалась не тревожить: тяжело и без ее нытья.
У дочек тети Люды бисера не было, но была шкатулка с принадлежностями для шитья, всякими пуговицами и крупными бусинами. Одной такой жемчужной Лина однажды так залюбовалась, что решила, что можно забрать ее себе. Тетя Люда, скорее всего, отдала бы ее просто так, но разрешение спрашивать было почему-то неловко.
В ту ночь Лине не спалось. Она размышляла о том, что теперь можно сделать с бусиной, и медленно подбиралась к неутешительному выводу: ничего. В ее наборе и так полно интересных бусин, а жемчужная сама по себе была красивой, но кое-где на ней облупилась перламутровая краска — в браслете будет смотреться не очень. Да и тетя Люда вдруг увидит? Некрасиво получится.
Нельзя было красть то, в чем она даже не нуждалась.
Нет. Не так. Вообще нельзя красть!
Чужие вещи ей не принадлежат! А если хочется безделушку себе, то надо спрашивать — может быть, тогда ее подарят. А если не подарят, то и ладно. Не обязаны.
Лина положила злополучную бусину в шкатулку на следующий же день и тем самым очистила свою совесть, чтобы смотреть ничего не подозревающей тете Люде в глаза не было стыдно.
Однако какой-то переключатель уже щелкнул в голове маленькой Лины и вернуть его в обратное положение уже не вышло. Она ясно понимала, что воровать нехорошо, а нехорошей она быть не желала. Но она усвоила одно: если украдешь, то всегда можно вернуть на место — и никто не накажет.
Я не ворую, я беру ненадолго, объясняла Лина себе. Это вроде как называлось одолжить. Одолжить без предупреждения.
Она “одалживала” у одноклассников ручки с крутыми наконечниками, цветные ластики, гибкие линейки, необычные маркеры. Канцелярии у одного ученика в пенале было столько, сколько Лине не покупали за все три класса учебы!
Она одалживала, и никто ни разу не поймал ее на месте преступления.
И ей по-прежнему не нужны были все эти вещи. Страсти к канцелярским принадлежностям, какая была у каждого второго школьника, не возникло. Она думала, что они нужны ей, только в тот момент, когда рука тянулась их схватить, но потом она смотрела дома на все награбленное добро, не понимала, что с этим делать, и на следующий день незаметно подбрасывала все в портфели хозяевам.
Лина и на улице находила много сокровищ и все тащила домой: монетки, зажигалки, болты, отвертки, заколки и резинки для волос, бижутерию, игрушки из киндер-сюрпризов, ключи. Уж это-то не было воровством точно!
Родители развелись через несколько месяцев, а дележка имущества длилась и того дольше. Мать отвоевала половину квартиры, а могла и всю целиком, потому что было очевидно, что алименты платить будет не с чего, но она очень устала от судов, борьбы и бесконечного стресса, поэтому решила утихомириться, забрала Лину к бабушке и они временно обустроились в ее квартире. По крайней мере, у нее дома пахло не алкоголиком, а свежестью, едой и лишь иногда сигаретами.
“Временно” затянулось на несколько лет, потому что отцу некуда было идти и он пытался решить вопрос с продажей квартиры, чтобы выплатить долю. Но в итоге просто погружался в пучины алкоголизма еще глубже, а мама продолжала его жалеть и не пыталась выдворить силой закона. У бабушки и так жилось неплохо, хотя она постоянно ворчала и называла маму терпилой.
Лине было двенадцать, когда она в последний раз увидела отца. На кладбище. Он умер в тридцать шесть лет от сердечного приступа. Ей было немного грустно, когда она стояла возле гроба и смотрела на его неживое лицо — оно было добрее, чем она помнила. Чтобы оставить себе память о папе, она не думая ни секунды сняла зажим с его галстука и засунула себе в карман. Это не осталось незамеченным. Батюшка рядом удивленно поднял свои седые брови, но почему-то ругать не стал и никому не рассказал.
Мама не плакала ни на похоронах, ни после них.
Когда спустя несколько недель все постепенно стало приходить в норму, они с Линой начали планировать переезд от бабушки в старую квартиру, которая теперь полностью принадлежала им двоим.
И тогда же случилось то, чего Лина очень сильно боялась.
