И батюшка торопливо скрылся в сенях храма. Там он поспешно промчался в служебную каморку, словно пытаясь укрыться за ее дверями. Но напрасно опасался отец Логгин. Феодосья давно уж не входила в храмы, молясь лишь ночами и на ступенях. Ибо разрисованные своды церквей могли бы вызвать пустые, никчемные мысли о красоте цветов эдемских али яркости плащей святых мучеников, отвлекая от одухотворения плоти. Находящиеся в церквах иконы опасны были тем, что, взирая на изображения житий праведников, могла Феодосья ненароком возгордиться своей не менее праведной жизнью. А что может быть страшнее греха кичливости?! От него и до гордыни один шаг!.. Феодосья изо всех сил пыталась отлепиться от любой земной мелочи, дабы жить лишь жизнью небесной. Что – земля? Место, из которого изгнали Христа. Так разве стоит она того, чтоб держаться за клочок на ней? Феодосья не носила деревянной ложки, как иные нищие странники, ибо ложкой захотелось бы почерпнуть каши. А без ложки Феодосья могла лишь подобрать объедок, выложенный возле какой-нибудь купеческой лавки на нищую скамью, или сорвать ягоду с лесного куста. Ходила Феодосья босой. Коли Христос лишь в каменистой пустыне надевал жесткие сандалии, то почто ей, Феодосье, даже и самые убогие калики из лыка али корья? Это было бы лишнее неженье плоти. Когда от осенних холодов вымерзли лужи и земля застыла комьями собачьей тюри, Феодосья отогревала ноги в лепешках навоза. Вставала в навозную кучу, благо на торжище этого добра было вдоволь, и молилась, и крестила проходящих тотьмичей, пока навоз не терял тепло. Тогда переступала Феодосья в другую лепешку, а там – в третью. Когда же намеревалась она идти для ночной молитвы на крыльцо дальнего храма, то лепила из лошадиных навозных яблок сапоги и, высушив их до каменной твердости возле огня торговцев требухой или у чужого нищего костра, надевала со смирением и благодарностью Богу. Сперва, после окончательного ухода из дома Юды Ларионова, для короткого отдыха избирала она нищую скамью, кои ставили тотьмичи возле крыльца дома али в сенях для проходящих странников и богомольцев: здесь могли божьи бедные люди полежать в ночные часы или посидеть в жару. Всегда рядом стояла кадочка воды, и висел на краю ее ковш. На самой скамье лежали объедки и сухари. Но вскоре, узнав, что ночевать на скамьи ходит блаженная Феодосья, дочь Извары Строганова, еще вчера получавшая на свадьбу подарок от самого воеводы, тотьмичи на всякий случай стали гнать юродивую прочь, боясь, что доброта выйдет им боком. Что как Извара Иванович прогневается, что не впустили дочь в дом, в горницы, а оставили на нищей скамье в эдакий мороз? А впустить тоже никак нельзя: скнипы по дурке ползают, навоз комьями на подоле висит, в люльке, бают люди, таскает она трупы младенцев, коих вытравливают зелием тотьмички, очадевшие в грехе. Вот и выпроваживали Феодосью ласково от греха подальше, всучив денежку. От веры должна быть тотьмичу польза, а не лишняя головная боль! Феодосья денежку неизменно относила на торжище, а там поступала с ней сообразно обстоятельствам. Если денежка была изрядной, то с торжествующим хохотом она прилюдно закапывала ее в кучу говна, оставленную неким некультурным горожанином, чаще всего посетителем питейного дома. Либо, к вящей радости окружающих, кидалась Феодосья к проходящему тотьмичу и кидала ему деньгу, выкрикивая обличения.
– Вот тебе куна! Купи саван для холопки Варвары, которую велел ты забить до смерти за то, что очадела она от тебя! Сколько лет было Варюшке? Али двенадцать?
Наветы, понятное дело, были клеветническими, и случившиеся свидетели так и говорили виновнику представления, стоявшему красным, как рак вареный: «Совсем умовредилась, дурка беспохотная!» А сами отворачивали рожи да удивленно подмигивали друг другу: «Во как! Ишь ты!» И за эту явную лжу была Феодосья не раз бита жертвами своих обличений. Но побои ее словно радовали.
– Бей, бей, как били твои люди Варвару! – на все торжище неистово кричала Феодосья, собирая еще большие толпы довольных зрителей. Так что оклеветанный бросал кнут и, озираясь, выбирался с торжища прочь.
Иногда деньга перекочевывала в лавку. Там Феодосья меняла куну на кусочек яркой ленты или ткани, либо зеркальце, либо еще какую праздную безделицу. Зеркало она клала на камень и лупила другим сверху, выкрикивая пояснения своим действиям:
– От лукавого зрить себя в стекле. Ибо кривое любое зеркало! Показывает лишь часть человека! И, дробясь, дробит облик человеческий! А человек создан Творцом натурой цельной!
Заслышав про «натуру цельную», тотьмичи присмирели: «Ишь как красно бает. Вот тебе и дурка…»
Но Феодосья тут же принималась вопить бессмысленную галиматью, ибо не имела она права на умные мысли, кои непременно вызовут грешную кичливость своим умом:
– В стекле Африкию не увидать. Не узрить в бесовском огледале сирийскую келью ростом в сорок локтей и финик, впивающийся в плоть.
«Нет, точно дура, – трясли головами тотьмичи, опасливо отступая в сторону. – Разве может быть келья в сорок локтей ростом? Да еще в Африкии, где князья да бояре до сих пор в перьях бегают?»
Ленты и ткани Феодосья рвала, призывая рвать так же плоть свою, а не украшать ее одеждами.
– Христос ходил в холщовой накидке! Что же ты напялил расшитой охабень? – хватала она какого-нибудь проходящего горожанина.
– Да иди ты к елде собачьей, – отбивался тотьмич. – Вцепилась, как рак, и тянет… Уйди, зашибу!
И обладатель охабня с бранью вырывался, жертвуя поясом, рукавицей, а то и червленым сапогом, коли случилось ему проезжать мимо Феодосии верхом на коне.
Семья Феодосьи, сперва гордившаяся ее богоугодной жизнью в доме Юды Ларионова, теперь была в ужасе от того, что сталось с девкой. Но дабы скрыть стыд от факта, что Феодосья умовредилась, стала дуркой, Строгановы держались нарочито гордо:
– Блаженная, святая угодница дочь наша, – отвечала Василиса на вопросы дальней родни о дочери. – Юродствует Христа ради.
– Христос заповедовал нам идти к царству небесному прискорбным путем, – встревала Матрена. – Путем страданий и креста.
– Ей! Ей! – соглашалась родня и тайком переглядывалась: «Умовредилась Феодосья!»
Ни Василиса, ни отец не подходили к дочери на торжище, ибо кровью обливалась душа родителей при мысли, что увидят они чадо свое несчастным, голодным и грязным, сидящим на смрадном гноище. Если говорилось о Феодосье, то только о той, что жила когда-то в их доме, словно остановилось время, и их Феодосья навсегда осталась пятнадцатилетней девицей. А с люлькой на боку таскается какая-то другая Феодосья.
– Оставь взголовье-то, куда потащила, – кричала Василиса на холопку. – Али не знаешь, что это Феодосьюшкино, из пуха лебяжьего?
