Сидя за рулем, сосед с удовольствием рассматривал приборную панель джипа и вдруг услышал, как Игорек сквозь стон сказал с заднего сиденья: – Эй, если впилишься куда-нибудь, за ущерб машины ответишь?
Сосед изумленно обернулся к Игорьку, только что лежавшему на заднем сиденье почти телом.
– Ну, ладно, черт с тобой, давай пополам! – прохрипело тело из последних сил.
«Ну, даешь, бизнесмен, с тобой лучше не связываться!» – подумал сосед и вылез из-за руля.
Игорек еще постонал, собрался с силами и сам доехал до больницы, бормоча:
– Еще помру, кому все достанется…
В приемном покое Игорьку стало спокойнее. Улыбаясь, он неуверенно сказал маленькому Саше Чернову:
– Я как-то плохо себя чувствую… – и упал. Реанимация продолжалась в течение трех часов, но Игорька уже не было.
…У гроба плакала мать Игорька. Громко, в голос, рыдала девушка в наброшенном на голову черном платке. «Сто двадцать восьмая черненькая… или беленькая. Она жила с ним последний месяц… Очевидно, играет на похоронах роль жены… хотя почему именно она? Таких героинь здесь много», – неприязненно подумала Даша.
В центре зала, не решаясь подойти к гробу, одиноко стояла Алка. Она попыталась сделать короткое движение к гробу и осталась на месте, подавшись вперед и замерев. Алка не плакала, но губы ее так горестно дрожали, что Даша мгновенно рванулась к ней. Обнявшись, они заплакали вместе. Перед Дашиными глазами стоял мальчик в велюровом пиджаке. Его привели для Даши, а оказалось, для Алки, чтобы она полюбила его на всю жизнь невозможной любовью, не родила от него ребенка и сейчас оплакивала у гроба.
Как будто набравшись сил от Даши, она наконец двинулась к гробу, и Даша посторонилась, давая дорогу. Теперь Алка стояла над гробом своего мужа, а она плакала в сторонке.
Увидев Олега, выносившего из зала гроб с Игорьком, Даша перестала плакать. Уколовшая ее боль оказалась слишком сильной, чтобы плакать. Олег часто касался Игорька в шутке или в игре, хлопал по плечу, пожимал руку, теперь держал ручку его гроба…
«Нет! – протестующе подумала Даша. – Нет! Мы еще не такие взрослые, чтобы друзей хоронить!»
Это были странные похороны. Даша с Алкой сначала боялись взглянуть на потерявшую сына Лялю, но скорбь ее была такой театрально-красивой, что смотреть на нее оказалось совсем не страшно. Отец Игорька держался так отстраненно-спокойно, как будто хоронил дальнего родственника.
Взглянув на скривившееся в гримасе боли лицо бывшей невестки, он светски заметил:
– Если бы он знал, что все будут так переживать, он бы, наверное, не умер!
Алка посмотрела на него дикими глазами и промолчала.
– Я ни за что бы с ним не развелась! Мне так хотелось быть его женой! Для меня это было очень важно! Неужели ты правда не понимала? – неожиданно страстно спросила ее Алка.
– Нет, – пристыженно ответила Даша. – Ты что, так и любила его все эти годы?!
Не многие из толпящихся у могилы мужчин были больно поражены его внезапной смертью, не многим из них даже просто нравился Игорек. При жизни он вызывал у них восхищенное изумление, любопытство, зависть…
«Странная смерть, молодой, здоровый, и умер так внезапно… может быть, ему помогли?..» – сказать вслух не решались, но про себя думали. Для многих эти похороны были просто любопытным драматическим финалом, заключающим неистовое представление, которое дал Игорек на жизненной сцене. Стоя у могилы, Даша обернулась на чей-то шепот:
– Все хотел квартиры, много квартир! Вот ему и последняя квартира!
Высокая худенькая женщина с девочкой лет трех в смешной красной шапочке с помпоном подошла к матери Игорька и, подталкивая к ней девочку, что-то прошептала на ухо.
– У моего сына не было детей! – Ляля брезгливо отодвинула красный помпон в сторону.
Даша прислушалась. Священник говорил над могилой что-то странное:
– Этот человек много грешил, был жесток к людям…
Может быть, ей послышалось, разве так говорят у могилы? Что-то про грех сладострастия, «у него сладострастия было больше, чем у других людей». Откуда священник знает это о нем? Чудо?!
Не было никакого чуда. Священник оказался бывшим одноклассником Игорька. Поэтому и говорил о нем так жестко, подчеркивая, что близкие ему люди в надежде на Божье к нему милосердие должны облегчить его душе уход из этого мира, где он грешил так много и упоенно.
Через неделю после смерти Игорька прилетела Марина.
– Маргоша, надень синий свитер и распусти волосы! Тебе не идет хвостик! – попросила Даша.
– Зачем? Для Марины-американки?
– Ну, пожалуйста, не вредничай! Мне хочется, чтобы Марина увидела, какая ты хорошенькая!
– Обязательно прихорошусь, а то вся Америка узнает, что у тебя дочка урод! – насмешливо отозвалась Маргоша, распуская волосы. – А ты тогда дай мне надеть твою белую рубашку, а то вся Америка узнает, что мне нечего носить!
– Не кривляйся, пошли скорей!
Даша неслась по знакомой лестнице, на ходу поправляя на Маргоше свою рубашку. На пороге они с Мариной одновременно неловко качнулись друг к другу.
«Та же короткая стрижка, крестик на шее, а раньше не было, морщин не появилось, – пересчитывала Даша в уме. – Такая же, только очень худая».
В этих мешковатых штанах и шлепанцах Марина стала похожа на американцев и вообще на всех иностранных граждан, – почувствовав мгновенное разочарование, успела подумать она. – Чужие мы, что ли, стали?»
Маринка принялась вытаскивать подарки.
– Вот тебе, – протянула она Даше комок голубых кружев. – Это за те трусики, которые я у тебя из горла выдирала, помнишь?
Они одновременно засмеялись, испытующе глядя друг на друга.
– Принюхалась ко мне? Это я! – объяснила Даша. – А это Маргоша, если ты так сразу не понимаешь!
Неловкость прошла, и она уже тормошила Марину и возбужденно говорила сразу обо всем:
– Смотри, Маргоша уже девушка! Как тебе удалось так похудеть? Здорово, что ты на месяц!.. А у нас Игорек… ты знаешь, я же тебе звонила… – И вдруг осеклась, вспомнив: – Ой, прости, а где же ребенок?
– Гуляет с Юлей, они уже должны прийти, – спокойно ответила Марина.
До прихода Юли они просидели, вяло перебрасываясь незначащими фразами. Дашино возбуждение понемногу упало, сменившись апатией. Они достаточно подробно переписывались все пять лет обо всех важных событиях, поэтому радостно сказать друг другу «ну, рассказывай!» было нелепо, а говорить о мелких ежедневных вещах после пятилетней разлуки казалось глупым и неправильным.
Возможно, свою долю неловкости вносила Маргоша, прочно усевшаяся рядом и уставившаяся на них своими хитрыми глазами, так что перескочить через пятилетний перерыв к прежней близости никак не получалось.
