свою нерасторопность. А потом, на очередной кочке, снова ударяюсь головой и позволяю глухой темноте вытеснить липкий страх.
Меня будит холод. Он пробирает до костей. А ещё сырость. Я ощущаю её щекой, прижатой к корявому бетону. Но самое мерзкое – это запах гари. Вперемешку с кромешной тьмой он пугает меня до ужаса.
Мне страшно открывать глаза, ещё страшнее — не суметь пошевелиться. Кости ломит, голова разрывается на части, но я понимаю, что если и дальше продолжу валяться на ледяном бетоне, то точно не выживу. А потому через силу заставляю себя встать. И к моему удивлению, это мне удаётся! На руках больше нет верёвок – только кожа саднит на запястьях, да и ноги свободны от пут. Шатаясь от беспрестанного тумана в голове, силюсь осмотреться, но тщетно! Сколько ни вглядываюсь в темноту, светлее она не становится. Вытянув перед собой руки, осторожно иду вперёд, пока не упираюсь в стену. Под ногами скрипит песок и какая-то грязь. Кончиками пальцев скольжу по холодной, немного склизкой и вонючей, словно покрытой сажей поверхности и пытаюсь понять, где нахожусь.
Крохотное помещение. Метра три в ширину и не больше пяти шагов в длину. Окон нет, как и мебели. Даже дверь и ту я нащупываю с трудом. Меня заперли то ли в подвале, то ли в каком чулане, – не знаю, но выхода из этой клетки нет!
Беззвучно вою. Кулаками бью по холодному бетону и что есть мочи пинаю дверь. Но за ней пугающе тихо… Только моё рваное дыхание и беспокойные удары сердца о рёбра нарушают могильную тишину.
Пытаюсь отдышаться. В пустоту задаю вопрос: за что? Дую на обледенелые пальцы рук и тихо схожу с ума. Я устала, замёрзла, отчаялась. Спиной привалившись к грязной стене, прячу руки в карманы и тихо съезжаю на пол. Ещё немного и я сдамся окончательно! Но от падения в бездну удерживает письмо отца, согревающее похлеще солнца в ясный полдень, и не пойми откуда взявшийся в другом кармане мобильный.
Меня начинает трясти по новой. На сей раз не от холода или страха, а от робкой надежды на спасение. Грязными пальцами еложу по гладкому корпусу смартфона в поисках включения и щурюсь, когда яркий свет от экрана попадает в глаза.
Сколько ни напрягаю извилины, не могу вспомнить, когда успела засунуть мобильный в карман и зачем… Впрочем, списываю свою невнимательность на травму головы и обещаю обязательно подумать об этом позже. А пока включаю фонарик.
Я угадала: меня закинули в пустую, давно заброшенную комнату, все стены которой измазаны гарью, как после пожара. На потолке две лампы. Но сколько ни кручу головой, найти выключатель не получается. По центру комнаты одиноко стоит деревянный стул советской эпохи: и как я только не запнулась об него. Я снова скольжу пучком света по стенам. Это не подвал. Местами видна зелёная краска, похожая на больничную, да и потолок когда-то был аккуратно побелён. Впрочем, неважно! Где бы я ни находилась, мне нужна помощь! Только вот незадача: в моём бункере почти не ловит связь, да и заряд несчастного гаджета неумолимо стремится к нулю. И всё же я набираю службу спасения… Хриплым от слёз голосом пытаюсь объяснить диспетчеру, что стряслось, но меня не слышат. Связь то и дело прерывается, а телефон всё отчаяннее пищит, предупреждая, что вот-вот отключится.
Надежда, что ещё минуту назад отчаянно теплилась в душе, снежной лавиной катится ко всем чертям! Уже не плачу, на слезы попросту не остаётся сил. Подтянув ноги к груди, сажусь на грязный стул и дрожащими пальцами направляю свет фонарика на отцовское послание. Читаю бегло, чтобы успеть до темноты, но каждая новая строка даётся мне всё тяжелее предыдущей.
Мне кажется, я слышу голос папы. По обыкновению строгий, холодный, с хрипотцой от бесконечного курения, но пропитанный заботой и сожалением об упущенном времени.
«Здравствуй, дочь! Ты прости, что я так и не нашёл в себе сил, обо всём рассказать тебе лично. Да и не стала бы ты меня слушать: дурацкая гордость у нас с тобой одна на двоих».
— И не только она, папа! — крепче сжимаю тонкий листок в руке и алчно складываю буквы в слова – так сильно боюсь не успеть…
Отец вспоминает, какой я была, просит прощения за грубость и непомерную жестокость. Не ищет себе оправданий, но и как обернуть время вспять не имеет понятия. Он по новой рассказывает мне о пожаре в доме Ветрова. Проклинает свою трусость и признаётся, что Сава тем утром стал невольным свидетелем нашего разговора. Но если это давно перестало быть для меня чем-то новым, то дальнейшие признания папы бьют в самое сердце. Я узнаю, что Ветров в тот день услышал лишь часть горькой правды. Всё понял неправильно, а потому и сбежал, бросив меня одну. С замиранием сердца читаю, как отец долгое время искал Саву. Как нашёл его в плачевном состоянии в одной из больниц.
«Такое не прощают, Марьяна, я знаю. Да я и не просил Савелия о прощении. Во всём сознался тогда, все деньги, что задолжал его отцу, возместил с хорошими процентами и долго уговаривал парня вернуться. Марьяна, Ветров отказался сам. Между тобой и визой в Штаты он выбрал второе. Ты ненавидишь меня за прошлое, считаешь виноватым в вашей разлуке… Но Савелий сбежал не от меня. Прости, но ты сама выгнала Ветрова из своей жизни, слишком быстро заменив его Владом».
Готова разорвать письмо, когда наконец понимаю, о чём речь: если бы я только знала, что дурацкий поцелуй с Осиным, разыгранный в школьном дворе для зевак, станет для нас с Ветром точкой невозврата, если бы я знала…
«Но довольно лирики, дочь. Всё, что ни делается, — к лучшему. Ты счастлива в браке с Владом. Савелий, надеюсь, с умом распорядился наследством и встретил свою новую любовь. Речь о другом, Марьяна. Моя интуиция меня редко подводит, а сейчас она и вовсе заходится в крике. Впрочем, если ты читаешь это письмо, значит, я не ошибся: Булатов не смирился со смертью сына и от пустых угроз перешёл к делу…»
Савелий.
— Булатов Артем Михайлович, — повторяю раз в сотый, пока на бешеной скорости с Федей мчим домой.
— По всему, получается, он либо брат нашего бывшего губернатора, либо его однофамилец, — Грачев весьма резко заходит в поворот и с новой силой выжимает
