Рядом с отцом Александром семенила женщина в черном платке. Она хватала священника за край фелони и что-то торопливо говорила, будто умоляя об одолжении. Но он только качал отрицательно головой и мягко отстранял просительницу. Наконец та убежала, закусив губу и заливаясь слезами.
Отец Александр остался стоять. Он был неподвижен, густые седые брови сошлись на переносице, на щеках обозначились скорбные складки. Он думал о чем-то тягостном.
Катя подошла поближе. По непонятной причине ее тянуло к этому человеку, словно магнитом. Нищенка, что говорила о гордыне, заметила ее движение и одобрительно, подбадривающе закивала.
Странно, но сейчас Екатерине захотелось не получить от священнослужителя помощь, а, наоборот, поддержать его, разделить его печаль. Если, конечно, такие сильные люди вообще когда-нибудь нуждаются в поддержке.
Отец Александр заметил ее, стряхнул с себя оцепенение, перекрестился на вход.
— Помилуй, Господи, — сказал он, обращаясь не то к Кате, не то к убежавшей женщине, не то еще к кому-то, у кого хотел попросить прощения. — Ты ко мне, дочь моя?
— Я… вообще-то нет… или да. Не знаю.
— Идем, сейчас вечерняя служба начнется. Я тебя уже видел, ты к нам попить приходишь. Только не крестишься никогда.
— Как-то… неудобно, я не привыкла.
— И в брюках. Как мужчина.
Катя покраснела: она даже не справилась, остались ли ее вещи у Славки, или Дима прихватил их с собой. Да нет, конечно, оставил. Даже будь одежда не поношенной, а шикарной, на его Карину она не налезла бы.
— У меня больше нет ничего.
Священник пристально посмотрел на нее и полез за свои поручи. Вытянул из рукава стихаря носовой платок. Обычный, мужской, в клеточку. Платок был чистый, отглаженный и пах прачечной.
— Покрой голову, — сказал отец Александр. — Он большой.
Во время службы Катя пошла вдоль стен.
Все изображения Богородицы обходила боязливо: не было сил ворошить в памяти тот период жизни, когда общалась с братом Кириллом.
Зато у всякой иконы, где видела лик Христа, останавливалась и мысленно спрашивала:
— Любимая?.. Убогая?.. Любимая?.. — а перекреститься все-таки не могла.
А после литургии, когда умолк хор, батюшка начал читать проповедь. И Катя, которая уже двинулась было к выходу, остановилась, будто уперлась в незримую стену.
Проповедь была о самоубийцах.
Оказалось, что та женщина в черном платке просила батюшку об отпевании ее родственника, который покончил с собой, и отец Александр, соболезнуя ей, все-таки вынужден был отказать.
— Лишение себя жизни — грех великий, — говорил он, и его низкий голос дрожал от скорби. — Самоубийца возмущается против творческого и промыслительного порядка божественного и своего назначения. Он произвольно прекращает свою жизнь, которая принадлежит не ему только, но и Богу, а также и ближним. Он отрекается от всех лежащих на нем обязанностей и является в загробный мир непризванным.
«…Является в загробный мир непризванным?
Значит, если я уйду туда, то и там я буду никому не нужна? И там от меня откажутся, и я вновь останусь в вакууме?
Но это если там что-то есть.
А вдруг — есть? Вдруг чувства не угаснут, и я опять буду мучиться от пустоты, как теперь? Тогда какой смысл что-то предпринимать…»
— Вы можете возразить, — уже страстно и гневно продолжал отец Александр, — что для самоубийства требуется мужество? Не каждый, мол, решится на такой смелый поступок? И на этом основании у язычников и атеистов самоубийство даже восхваляется как героизм!
«Какой уж тут героизм. Убежать, спрятаться, спастись — вот задача.
Хотя от чего спасаться? Ведь самое страшное уже произошло».
И отец Александр говорил о том же:
— Но с христианской точки зрения самоубийца не герой! Он трус, так как не в состоянии снести посланных ему неприятностей и несчастий — например, потери любимого человека или имущества, неизлечимой болезни, заслуженного или незаслуженного стыда…
«Трус? Ну и что ж! Не всем же быть смелыми…»
— Вообще, именно самоубийцы обнаруживают самую сильную привязанность к земным благам и земному счастию, коль скоро в несчастии отказываются жить.
* * *
«Привязанность к земным благам? Какая странная мысль. Ведь, казалось бы, наоборот, — мне ничего больше тут, на земле, не нужно.
Но если ничего не нужно — то почему же, зачем же я жалею о чем-то? Надо же… «привязанность»!»
— А еще большее неразумие проявляет он, коль скоро во избежание временного бедствия подвергает себя бедствию вечному…
— Страшно-то как, Господи! — непроизвольно пробормотала Катя и с изумлением заметила, что крестится.
И опять эта Новослободская улица! Кажется, куда ни повернешь — непременно на нее выйдешь. Напасть какая-то.
Нет, нужно в сторону. Хотя бы в этот подземный переход и дальше, по переулочкам. Ну вот, наконец-то становится все тише и тише. Машины почти не ездят, и прохожих меньше.
Впереди деревья — толстые, старые. Спокойные. А еще дальше слышится равномерное постукивание теннисного мячика.
Жаль, что никогда не пробовала играть в теннис. Красивая игра, и у ракетки — струны, совсем как у скрипки. Или… у Диминой гитары. Нет, не нужно никакого тенниса!
А отдохнуть — нужно. У католиков во время мессы сидят, а православную службу слушаешь стоя.
Ноги в последнее время стали слабеть.
Какой хороший скверик! Прямо оазис посреди раскаленной столицы. Говорят, такой жарищи, как в этом году, не было уже семьдесят лет. А тут, под деревьями, влажно. Вон, даже грибы растут. Шляпки у них белые — это не то поганки, не то шампиньоны. Но наклониться и посмотреть нет сил…
Замечательно, что тут много скамеек. И старичкам, и влюбленным, и мамочкам с детишками есть где посидеть. Ага, вот и свободная. Можно занять, никому не помешаешь.
Скамейка удобная, как диванчик, со спинкой. Положить скрипочку рядом — и тогда никто не примет за бомжа. Подумают, к примеру, что это студентка консерватории устала после трудных экзаменов.
Ну и напрасно. Бомжиха и есть. Убогая.
Богом любимая?
Но об этом можно подумать потом… после сна.
Когда Катя проснулась, уже почти стемнело. Она резко села на скамейке. Мучило какое-то необъяснимое ощущение: происходит — или уже произошло — что-то необычное. И непонятно — плохое или хорошее.
Проверила: скрипка на месте. Осмотрелась: никого вблизи не видно. И не слышно.
