«Накажет меня Бог, коли согрешила», – подумала Феодосья, не прекращая копаться с люльке.
– Саранча летит! Жрет! Жрет! – закричала Феодосия и захохотала. – Тебя сейчас сожрет!
Жены вздрогнули и даже отступили на шаг.
– Как же лжеюродивая, коли самая истинная блаженная? – придя в себя, уверенно сказали тотьмички.
«Не хотела аз уходить из города, ибо в миру труднее бороться с соблазнами, чем в пустыне, но видно придется», – подумала Феодосья.
И закричала:
– Черви меня едят!
Затем она поднялась с гноища и пошла прочь из Тотьмы.
Бабы плача глядели ей вослед. А потом слегка подрались, деля клочок рванины, оставшийся от пребывания Феодосии на куче.
– Дыра в чрево! – цепенея от ужаса, прошептала Феодосия.– Господи, не отдавай меня дьяволу в его преисподние владения, ведь там нет моего Агеюшки! Как же я свижусь с ним, коли ждет он меня в небесном царстве?
Тощие, как хвосты чертей, столбы сизого дыма, несомненно вырывавшиеся из адских подземных костров, поднимались там и сям из земли, обволакивая Феодосью горькой воней.
– Грешна аз, грешна, по слабости духа своего внимала празднословным разговорам о часомерье и допустила суетные мысли о пустых вещах, скляницах да вышивках. Покарай меня, Господи, накажи смертными муками, но не уступай Сатане! А я тоже буду браниться с ним молитвой и врукопашную!
Обещание, данное Господу, преисполнило Феодосию решимости, и она очертя голову ринулась к ближайшему сугробу, увенчанному струями дыма, и принялась рушить дымное чрево то ногами, то люлькой. В подспорье членам, она громко, с шумными от дыхания выкриками и страстно молилась. Пожалуй, сейчас Феодосья одолела бы и медведя-шатуна!
К дымам Феодосью вывела тропа, проложенная стадом лосей. Сохатых в окрестностях Тотьмы была такая тьма, что засоленные шкуры их отправляли в Москву обозами в сотни саней. Не меньше, чем баб у колодца, собиралось ночью на полянах зайцев. Волков, лис и медведей плодилось столько, что меховая шуба у тотьмичей вовсе не считалась роскошью, так что для вящей лепоты мех покрывали расшитой тканью. А кабанов бродило разбойничьими стаями так лихо, что бабы в лес боялись ходить. Тут одну бабу секач в лес уволок да так натешился… Впрочем, не об том сейчас речь… Стая лосей, проходя в лесу по глубокому снегу, оставляла за собой изрядный овраг. Вот по такому ложу и пробиралась Феодосия, когда ушла из Тотьмы и перебралась по льду Сухоны на противоположный берег. Шла она мерно, привычка все время отчитывать молитвы так проникла в ее сознание, что Феодосия без четок знала, сколько шагов сделается под десятикратный повтор «Отче наш», а сколько верст одолеешь, произнеся ту же молитву сорок сороков раз. Держала Феодосья путь в Лешаков бор: место опасное, нелюбимое тотьмичами по причине большого количества населяющей его нечисти. Леших с лешачихами, полудниц, прибившихся на зиму полевиков, водяных, упырей водилось в сем поганом месте столько, сколько у двух худых баб сплетен на языке. Приблудились к местной нечисти и с пяток спившихся домовых, овинников да банников: дома, в тотемских дворах, работу забросили и пошли с блудищами в лес – пить, плясать да похотствовать. Один только в Лешаковом бору тихий старичок был – Белун. Но тот другой пакостью страдал – сопливостью. Сопли аж по траве за ним тянулись. А он норовит выйти тихонько из кустов, когда девки ягоды собирают, и смиренно этак попросить, оботрите, мол, девушки-красавицы, старичку сопли. Девки, как правило, врассыпную. А он бежит следом и сопли по полю да по огородам мотает, разрежешь потом репу, а она внутри вся сизая и соплями течет. Уж сколько девкам было говорено, чтоб утирали Белуну нос, хоть и подолом, ибо он за это наградит кошелем серебра, но им ведь, дурам, парней лепых подавай, им они чего хошь утрут, а старичком брезгуют. Был, правда, в Тотьме лет с пять тому назад случай: молодая разбитная бабенка, вдова Фенька, на неделю пропала, а потом явилась с серебром и рассказала, что всю седьмицу утирала нос Белуну, он ей серебряных колец и усерязей и надавал.
– Нос? Белуну? – уперев руки в бока, авторитетно заявила повитуха Матрена. – Был сие тот нос, который одна девка в манде расквасила.
– В манде?! – вопила Фенька на всю Волчановскую улицу, возле колодца на которой и произошло историческое столкновение. – Да у меня в манде соломинки не было с той поры, как Влас мой преставился! А вот Матрену видали, как от она от мельницы впотьмах пробиралась, рожа довольная, аж масляная вся… А подол на жопе – в муке!
– У меня на жопе – мука?! – Матрена аж бабам на руки повалилась. – Да аз вдовица неискусная уж десять лет! Ты сама на Проньку-кузнеца взлезала! Тьфу!
Подрались оне, Фенька с Матреной, даже самую малость на почве этих противоречий. Насилу их розняли.
А се… Феодосья измыслила поселиться в лесном скиту именно в Лешаковом бору для большего числа трудностей: известно, как нелегко жить праведно среди большого количества нечисти. Найти поганое место было нетрудно, ибо даже с другого берега Сухоны видны были ночами могильные огни, которыми украшали себя ведьмы. А проезжие видали издалека, с дороги, сквозь черный ельник, изумрудные светящиеся точки – зенки леших. Лошади, проезжая отрезок дороги мимо сего говняного места, ржали и норовили стать на дыбы. А воронье каркало властно, как над полем брани, усеянным мертвыми телами. И слышался из того леса шум, то похожий на топор дровосека, то на басурманские крики. Фу-ты, Господи, пронеси!.. Начинался Лешаков бор болотистой каймой, где вперемежку росли черные трясущиеся осины и темные густые ели. А уж что было там мухоморов! А червивых пней! Ох, местечко, хоть удавись… В начале зимы тотьмичи мужеского полу, собравшись изрядной дружиной и вооружившись дрекольем, иконками и чесноком, шли на другой берег Сухоны и ставили там высокий крест, вырубленный из речного льда: дабы охранял сей сияющий на солнце крест границу владений, не давая нечисти выходить из лесу. И в самом деле: погань топталась за подножьем креста, но выходить на реку не смела. Иной раз весь берег был утоптан следами: и чертячьи копытца, и кошачьи ведьмины лапы, и лапти лешаков-шатунов, не залегших на зиму, – чего только не обнаруживали тотьмичи!
На ледовый крест Феодосья взглянула с молитвой издалека: слабо-малиновый, как жидкий кисель, бледный луч зимного заката пронзал голубой лед, делая его мрачно-сиреневым. На крыльях креста темнели шапки слежавшегося снега, холмя его очертанья. И все равно – исходила от креста могучая спокойная энергия, наполнившая Феодосью силой, уверенностью и покоем. Она пошла, не ведая ни холода, ни голода, словно их не существовало вовсе. Иногда Феодосья шарила в люльке, доставала обломок сухаря и рассасывала его за щекой, не притрагиваясь зубами, ибо надобно было читать молитвы. Когда дорога, промятая в снегу стаей лосей, резко повернула вправо, Феодосья и учуяла запах дыма.
