пытается разъяснить ситуацию и только мама просит сохранять спокойствие, гонит их в шею, обещает о разговоре со мной.
– Дайте мне несколько минут! Оставайтесь мужчинами! Я во всем разберусь!
Тем временем я схожу с ума от увиденного. Я не знаю где правда, не знаю где ложь. Не знаю как быть дальше и хватит ли у меня сил разобраться со всем этим безумием. Меня словно приставили к стенке и расстреляли в упор, но я продолжаю жить.
Этого не может быть. Не может быть…
– Дочка, прекрати так убиваться, – просит Татьяна, зайдя в комнату, а я содрогаюсь от её циничности и наглости. – Успокойся и выслушай меня.
– Пошла вон! Не смей просить меня о чём-либо! Проваливай!
Не обращая внимания на мои угрозы и брыкания, Татьяна крепче прижимает меня к себе и пытается угомонить. Аромат её французских духов, который я успела позабыть, но всегда любила, приносит пущую боль.
– Тише, девочка моя, всё наладится, – приговаривает она, разглаживая путанные, мокрые от слёз волосы. – Всё будет хорошо, обещаю.
Я сдаюсь и обнимаю маму в ответ. Чувствую себя той маленькой Варей, которая всегда находила утешение в материнских объятьях. Меня убивает собственная беспомощность и слабость. Противно и мерзко от самой себя.
– Он не виноват, не виноват, – надрывно всхлипывая, повторяю я, но звучит как нелепое оправдание. – Здесь что-то неладное, Витя не причём…
– Конечно же, он не виноват, дорогая. И скоро полиция узнает об этом. Сейчас ты успокоишься и мы во всем разберёмся.
Уловив несколько нелогичных фраз, я поднимаю заплаканные глаза.
– Ты что-то знаешь? Почему ты так уверена в его невиновности?
– Потому что он не виноват, – твёрдо, но с особой горечью заявляет она. – Его действительно подставили. И боюсь, в этом есть моя вина.
Меня бьёт невидимой плетью, я толкаю женщину в грудь и отстраняюсь.
– Это ты всё подстроила?! – не узнаю свой голос. – Как ты могла?! Как?!
Мать хватается за голову, со свистом дышит, а потом прикладывает пальцы к губам, словно собралась молиться.
– Я была не в себе… Пойми, я беспокоилась за тебя… Хотела спасти…
– Что ты сделала?!
По ровному лицу Татьяны катятся слёзы. Собравшись с духом, она продолжает:
– Кирилл предложил мне подставить Витю. Изначально я согласись, – признаётся она. Её губы и ресницы дрожат. – Только потом я поняла, что это неправильно. Аморально и жестоко. Я пришла сюда, чтобы всё исправить, но было слишком поздно.
Огромный горячий ком вырастает в груди. Горло стягивает колючий жгут. Мне сложно говорить. Мне сложно дышать.
– Как ты могла? – едва шевелю губами.
– Ты не поймёшь, как мне было страшно за тебя. Не поймёшь, как переживала за твою судьбу. Его болезнь, – запинается она. – Наша болезнь – это настоящее проклятье, Варя. Не каждый сможет жить с этим…
– Кто тебе дал право решать за меня?!
– Я не должна была, знаю. Сейчас я это понимаю, милая. Мне жутко больно смотреть тебе в глаза и видеть там одно лишь разочарование. Мне больно видеть твои слёзы. Только этот мальчишка делает тебя счастливой.
Меня шатает. Ноги не слушаются.
– Как же я тебя ненавижу, – искренне бросаю я. – Почему именно ты моя мама? Ответь мне, почему?
Татьяна ахает, будто получила ножевое ранение.
– Обещаю, я всё исправлю…
– Замолчи! Я не верю ни одному твоему слову!
– Верь мне, Варя, – говорит она, отчего становиться вдвойне дурно. – У меня есть переписки, есть запись звонков…
До хруста сжимаю челюсть и цежу сквозь зубы:
– Уходи. Проваливай. Сейчас же.
Опустив голову и спотыкаясь, Татьяна медленно проплывает к выходу.
– Я всё исправлю, всё исправлю, – уходя, тихо повторяет она. – Верь мне.
– Нагрей воды, сынок. Мне холодно. Мне очень-очень холодно.
Я слышу шум воды. Он вонзается мне в мозг и разрывает перепонки. Я слышу женский крик. Где-то там, в жуткой комнате, стены который проедены плесенью, ржавчиной и нестерпимыми муками, стонет мама. Мои вены горят пламенем, сердце выжимает, как губку. Я слышу плачь. Узнаю в нём Варю и открываю глаза…
Тюремная коробка – обезьянник – что-то вроде кунсткамеры. Моя душа вырывается наружу, а тело бьётся об стены. В больной голове мелькает один и тот же эпизод: разочарованный взгляд Вари. Она не поверила мне. И не верит сейчас. От этой мысли свербит под кожей. Кости ломает. Выворачивает внутренности. Подобное я чувствовал при сильнейших приступах ломки и думал, что больше не прочувствую адское мучение. Но оно вернулось, как и желание избавиться от невыносимой ломоты.
– Оп, проснулся зверёныш, – звучит мерзкий, разорванный в клочья, скрипучий, как прогнивший пол, голос. – С собеседником покозырнее будет.
С трудом отрываю голову от лавки и щурясь, осматриваюсь. Следственный изолятор, требующий капитального ремонта. Жуткая вонь: едкий табак и сырость. Догнатый товарищ капается в умывальнике, словно ищет в нём выход.
– Эй, дружище, неважно выглядишь. Бледный, как смерть, башка пробита. Но у меня есть чем взбодриться, – на костлявых ногах он приближается ко мне и трясет перед лицом пакетом с наркотой. – Будешь?
Всё моё тело, каждая мышца откликается на сие угощение. Чувствую себе безвольной мартышкой, готовой накинуться на лакомство. При одном лишь виде вещества сносит голову. Рассудок теряется. Ощущаю его власть над мной. Прошло слишком мало времени, чтобы я мог побороть влечение…
– Ты сможешь, Витя. Ты справишься.
Трясу головой, возвращая себя в сознание.
– Тебя как звать? – откашливаясь, спрашиваю я.
– Петя.
Мои ноги касаются бетонного пола. Прорабатываю шею и руки. Поднимаюсь и с неким сожалением смотрю на наркошу.
– Так вот прости меня, Петя. У меня нет другого выбора. Уверен, ты меня поймёшь. Дружище.
– О чём ты? – моргает он.
– Об этом.
Бью его сильно, даже не стараюсь быть ласковым. Не хотел мараться, но он не оставил мне выбора. Теперь орёт, как резанный, неосознанно помогая моему плану свершиться. На крики прибегают ряженные и уводят искусителя из «рая». А потом бьют меня. Да так настырно, не жалея, будто жизнь им испортил. Отключаюсь.
– Помоги мне, Витя. Мне холодно. Не оставляй меня, сынок.
Дурные картинки снуют перед глазами. Я снова и снова прибываю в агонии. Не понимаю где
