Подскочив к телефону, она выхватила трубку у изумленной матери.
– Здравствуй, Дэвид, это Лиз. Ты хочешь знать, почему твой пятилетний сын рыдает сейчас наверху? Потому что он не получил рождественского подарка от отца, а когда я купила ему подарок и сделала вид, что это от тебя, он мне не поверил. Поэтому я надеюсь, что у тебя по-настоящему счастливое Рождество, совсем как у нас. Прощай, Дэвид! И тысячу раз спасибо.
И на всякий случай, если он попытается позвонить снова, она выдернула телефонный штепсель из розетки с такой силой, что едва не оторвала провод.
Дэвид, белый как полотно, сидел и в ярости смотрел на телефон. Воображение рисовало ему Лиз доброй и понимающей, а не той злобной ведьмой, которая только что накричала на него и не дала ни малейшего шанса сказать что-нибудь в свое оправдание. Что бы он ни делал, похоже, он всегда будет виноват.
Наливая огромную порцию виски, он спросил себя в первый раз: что, если Лиз стала другой, а он последние несколько недель гонялся за фантазией, которая даже отдаленно не соответствовала реальной женщине?
При столь обостренном чувстве справедливости ему не пришло в голову, что, даже если Лиз и изменилась, это произошло потому, что он обидел ее и, самое главное, их детей, и его мечта шагнуть в ее раскрытые для него объятия была, возможно, просто нереальной. Не пришло ему в голову и то, что завоевать снова ее доверие можно не широким жестом и не какой-нибудь умной тактикой, а только терпением и пониманием.
Задумчиво глядя на свой стакан, он понимал только одно: он любит Лиз. Инстинкт говорил ему, что и она его любит. Ну так что же может помешать двум взрослым людям договориться между собой? И убежденный своими рассуждениями, он решил сделать последнюю попытку.
И когда непрерывные гудки сказали ему, что Лиз решила не вешать трубку, чтобы только избежать разговора, Дэвид понял, что у него остается только один план действий: очень, очень крепко напиться.
У Бритт всегда был чрезвычайно полезный для нее и довольно досадный для других дар засыпать в ту же секунду, когда ее голова касалась подушки, однако в эту предрождественскую ночь он покинул ее.
Четыре стены, такие тесные после переделанной из склада огромной лондонской квартиры, как будто давили на нее, а нейлоновые простыни казались липкими и неприятными. Ей, привыкшей к крахмальному хрусту выстиранного и проглаженного хлопка, каждая ворсинка синтетической ткани казалась огромной и вызывала зуд. Как горошина принцессе, они не давали ей почувствовать себя удобно и заснуть.
В те редкие моменты, когда ее веки смыкались, Бритт снова оказывалась на автостраде, только теперь той машине выправиться не удавалось, и, вертясь волчком, она скатывалась под откос, ударялась о бетонную опору и взрывалась, разбрасывая рождественские подарки по замусоренному полю.
В половине седьмого Бритт проснулась вся в поту, который нейлоновые простыни поглотить были не в силах. Хуже ночи она вспомнить не могла. Ее слегка мутило, и, поднимаясь с постели, Бритт поняла, что у нее начинается утренняя тошнота. Она поспешила в ванную.
Однако к тому моменту, когда она нагнулась над унитазом, тошнота прошла. Дрожа от непривычного холода, Бритт про себя отчаянно ругала родителей за отказ от установки центрального отопления. Господи, изо рта у нее шел пар, а когда наклонилась к зеркалу, оно заиндевело раньше, чем Бритт успела разглядеть, выглядит ли она так же плохо, как чувствует себя.
На секунду прошлое встало перед глазами. Каким холодным было ее детство в этом доме! С улыбкой она вспомнила уловку, которую придумала, чтобы выжить. Ложась спать, она клала рядом свою школьную форму, и, когда утром мать стуком в дверь будила ее, Бритт протягивала руку, брала одежду и одевалась в постели – и все это с закрытыми глазами: она притворялась маленькой несчастной слепой девочкой. Покидая тепло постели, она была уже полностью одета. Тут она чудесным образом прозревала и могла обуть свои тяжелые черные школьные ботинки и бежать вниз, где ее ждал завтрак из готового набора «Рэди брек». Бритт с горечью отмечала про себя, что эта безвкусная каша отнюдь не наполняла ее тело теплой волной бодрости, как обещала телевизионная реклама.
В Йоркшире ответом на любую проблему является чашка чая, и Бритт решила спуститься в кухню и приготовить ее себе. Только добравшись до подножия лестницы и увидев маленькую елку, подмигивавшую зловещими розовыми и красными огоньками, напоминавшими неоновую надпись «Мотель» в скверных голливудских фильмах, она вспомнила, что сегодня рождественское утро. Рождественское или не рождественское, но ее мать, в своем старом стеганом нейлоновом халате, была уже на ногах и, стоя на коленях, разводила огонь в камине.
– Доброе утро, дорогая, ты хорошо спала?
Бритт уже готова была признаться, что хуже ночи у нее не было, но что-то удержало ее, и она улыбнулась в ответ:
– Спасибо, мам, чудесно.
Глядя на мать, Бритт припомнила снимки из их семейного альбома. Вот эта женщина, теперь увядшая и озабоченная, когда-то, в начале своей семейной жизни, была хорошенькой и живой, и ее лицо сияло счастьем. И еще, глядя на нее, стоящую перед камином на коленях в жалком халате, Бритт ощутила себя кукушкой в этом убогом пригородном гнезде. И с неизвестной ей раньше горечью поняла, что ее случай был типичным.
Ее родители, которые всегда верили, что положение в обществе определяется образованием и что девочки имеют на него равные с мальчиками права, экономили на всем, чтобы дать ей самое лучшее образование, какое только было в их силах. С их благословения она пошла в школу с гуманитарным уклоном, а потом в Оксфордский университет. И каждое достижение удаляло ее от них, пока теперь вот не оказалось, что у нее нет с ними почти ничего общего.
Пока Бритт сидела и потягивала из чашки чай, из смутных глубин ее памяти выплыло еще одно воспоминание, которое она всегда подавляла и которое даже теперь, двенадцать лет спустя, наполнило ее жгучим стыдом.
Для всех родителей день церемонии выпуска в Оксфорде – это тот миг, ради которого были принесены все жертвы.
Это день, когда их сыновья и дочери, одетые в черные средневековые мантии и шапочки, торжественно шествуют в Шелдонианский театр в стиле блистательного рококо, получают свои дипломы из рук вице-канцлера и потом совершают самую священную церемонию дня – фотографируются, и фотографии этой предстоит занять почетное место на каминной полке и в семейном альбоме.
А она лишила их всего этого, лишила счастья купаться в отраженных лучах ее славы, потому что стыдилась их. Для Бритт, теперь такой воспитанной и утонченной, вошедшей в университетскую элиту, было невозможно даже вообразить себе отца в плохо сидящем костюме и мать в кримпленовом платье и в одолженной свадебной шляпе, неприкаянно бродящими среди богатых бизнесменов и титулованных родственников ее новых друзей. И она избавилась от них, сообщив, что в день церемонии будет в отъезде, а свой диплом получит по почте.
