мире, кроме Запада, шли гражданские войны и возникали клановые распри. Окончание «холодной войны» вскрыло старые очаги ненависти. И среди стран, где начались войны, почему-то было очень много исламских государств. Что же с нами не так? Почему неверные живут в мире, а мусульмане убивают друг друга, если веруют в истинного Бога? Я думала, что, изучив политологию, смогу в этом разобраться.
Поступить в университет было непросто. В Голландии максимум, что могли для меня сделать, это засчитать мой кенийский аттестат о среднем образовании. Чтобы попасть в вуз, я должна была сначала получить другой диплом, который назывался propedeuse. Я запаниковала: мне казалось, что я никогда не смогу сдать математику. Эллен посоветовала мне поступить на курсы социальных работников, как она сама и Ханнеке. Проучившись там год, я могла получить propedeuse и перевестись в университет, избежав встречи с математикой.
В языковой школе я объявила, что хочу сдать экзамен по голландскому, чтобы меня приняли на курсы. Преподаватель мягко объяснил, что моих знаний пока недостаточно: я учила язык всего год, а к такому экзамену надо готовиться в течение трех лет. По его мнению, я была слишком нетерпелива и поступала безответственно, выбрасывая деньги на ветер.
Но Эллен сказала, что преподаватель не имел права мне мешать – я могла тратить собственные деньги по своему усмотрению. Поэтому я все равно решила сдать экзамен. И сдала. Следующим моим шагом должны были стать курсы социальных работников.
* * *
В то время я старалась избегать других сомалийцев. Еще когда мы жили в лагере беженцев, мне уже было не по себе рядом с ними. Все сомалийцы, приходившие в фургончик к Хасне, казалось, только и делали, что жаловались, особенно те из них, кто жил за пределами лагеря и находился в Голландии уже несколько лет. Они не пытались стать частью голландского общества, не работали, только целыми днями бродили по лагерю и выпрашивали еду. Конечно, были и такие, кто, как и я, учился, ходил на работу, катался на велосипеде, но им не хватало времени на общение.
А остальные просто сидели, жевали кат и разговаривали о том, как ужасна Голландия.
Все мы постоянно сталкивались с одним и тем же противоречием. Нас никогда не покидала уверенность в том, что мы – сомалийцы и мусульмане – выше неверных, а здесь вдруг оказалось, что нет, мы нисколько не выше. Мы не ориентировались в повседневной жизни, не знали, как пользоваться банкоматом или что нужно нажать на кнопку, чтобы остановить автобус. Однажды я ехала на автобусе вместе с Дхахабо, еще одной сомалийкой из лагеря. На подъезде к нужной остановке она закричала: «СТОП!», и все пассажиры уставились на нас. Мне было очень неловко.
Стараясь избежать подобной неловкости, многие пытались создать в Голландии «островки» Сомали. Они принимались делать вид, что сомалийцы разбираются во всем лучше презренных белых людей. «Не учите меня пользоваться градусником. Наши, сомалийские, градусники гораздо более продвинутые», что-то вроде этого. «Он всего лишь водитель и воняет как свинья. Как он смеет указывать мне, как себя вести».
Однажды, когда я только приехала в лагерь и стояла среди сомалийцев возле фургончика Хасны, кто-то крикнул: «Тут в телевизоре плачет мужчина!» Мы побежали посмотреть. Передача называлась «Прошу прощения», в ней люди признавались в неблаговидных поступках. Большой широкоплечий голландец с красным лицом плакал, раскаиваясь в том, что совершил. Он хныкал: «Простите меня, пожалуйста», а мы переглядывались в ужасе и недоумении. Никто из нас раньше не видел, чтобы мужчина плакал. Потом мы рассмеялись: Голландия казалась нам такой странной.
Но к тому времени, когда мы перебрались в Эде, я стала лучше понимать местную культуру. Меня стали раздражать сомалийцы, которые давно жили в Голландии и постоянно жаловались, что им предлагают только работу, не требующую высокой квалификации, а они хотели быть пилотами и адвокатами. Но когда я указывала им на то, что у них нет соответствующих навыков, они принимались обвинять во всем Голландию. Европейцы колонизировали Сомали, вот с чего все началось. Я думала, что это очевидная бессмыслица. Мы сами по своей вине погрязли во взаимных раздорах.
Точно такую же защитно-высокомерную реакцию я наблюдала раньше у людей из сельской местности, переехавших в город, будь то Могадишо или Найроби. Здесь, в Голландии, все претензии постоянно сводились к обвинениям в расизме. Всех буквально трясло от ярости из-за того, что нас якобы притесняли, потому что мы – черные. Если продавец не хотел сбросить цену на футболку, Ясмин говорила, что в этом магазине действуют специальные скидки только для белых. Они с Хасной рассказывали мне, что часто не платили за автобус, выдумывая какие-то дела в городе, а если в Центре помощи беженцам им не давали билет, они обвиняли служащих в расизме.
– Если сказать голландцу, что это проявление расизма, он даст тебе все, что захочешь, – говорила Хасна с нотками удовлетворения в голосе.
Не буду отрицать, в Голландии действительно существует дискриминация, но часто обвинения в расизме возникают из стратегических соображений.
Иногда мне все же было приятно побыть среди сомалийцев – людей, которых я полностью понимала. К голландцам я привыкала медленно и трудно. Но как только я произносила: «Извините, завтра мне рано вставать», сомалийцы сразу обижались на меня. Я вела себя как белая, перестала уважать их, стала gaalo.
Сомалийские юноши постоянно подходили ко мне на улице и вели себя так, будто имели на меня какое-то право. Они делали оскорбительные намеки, считая, что я аморальна, а значит, доступна. А сомалийки все время выпрашивали у меня деньги. Но я не делилась с ними. Я считала, что, если им нужны деньги, они тоже могут пойти работать на фабрику.
Мне было очень неловко и даже стыдно за то, что многие сомалийцы жили на пособие, и при этом ругали государство, которое их содержит. Во мне по-прежнему было сильно чувство принадлежности к клану; я ощущала ответственность за их действия. Мне не нравилось, что они отрицали свои плохие поступки, даже если их ловили на горячем. Не нравилось их хвастовство, мифы и очевидно фальшивые теории заговора, бесконечные слухи и жалобы на внешние обстоятельства. Сомалийцы никогда не говорили: «Простите», «Я был неправ» или «Не знаю» – они выдумывали оправдания. Все эти попытки противостоять действительности удручали меня. Жить в этой реальности было непросто, но притворство тут помочь не могло.
Так что я проводила время с Эллен и Ханнеке, а Ясмин оставалась совсем одна после занятий, которые заканчивались в три часа. Днем к нам стали приходить парни Исак и Хавийе
