Говорила-то спокойно, но умом прекрасно понимала: если Потураев будет настаивать, от ее мнимого спокойствия не останется и следа. И голос разума она больше не услышит — оглохнет от избытка эмоций. И тогда… И тогда — прощай, гордость…
Однако вопреки ее ожиданиям Андрей не стал принуждать ее к чему бы то ни было. Отпустил, даже помог аккуратно встать на ноги, поддержал, чтобы не упала. Отъехал назад на пару метров, молча понаблюдал, как Марина вновь невозмутимо принялась терзать капусту, спросил совсем тихо:
— Я тебе противен, да?
И от этого его голоса, от этого глупейшего вопроса Марине захотелось кричать, выть в голос. 'Потураев, Андрюшка, милый, родной, ну почему же ты такой бестолковый?! Почему ты ничего не понимаешь?!' Но вслух ответила ровно, голосом, абсолютно лишенным эмоций:
— Ты мне противен не более чем любой посторонний мужчина. К тому же не в моих правилах иметь близкие отношения с работодателем.
Подумав лишь мгновение, Потураев с готовностью подхватил:
— Ну если тебя останавливает только это… Ты в одно мгновение можешь перестать быть моей домработницей…
И вот тут бы Марине помолчать, дать бы договорить собеседнику, позволить высказаться полностью, выслушать до конца, но какая-то непонятная сила не позволила ей этого, подтолкнула к дурацкому диалогу:
— Ну уж нет, Потураев! В контракте сказано, кто из нас какие имеет права, какие обязанности. И уволить меня ты не имеешь права до наступления форс-мажорных обстоятельств. И уж коли зашел у нас этот разговор, прошу тебя усвоить одну мысль, всего лишь одну: я с тобой сугубо ради денег, Потураев, понял? Мне нужно кормить ребенка, поддерживать маму. Мне самым банальным образом нужны деньги. Сам видишь, во что я одета, не то что твоя фифочка. Я не знаю — платишь ты ей, или у вас все происходит полюбовно, но это она должна предоставлять тебе сексуальные услуги, она, а не я. Ты понял? А то, что сегодня она оставила тебя 'без обеда', - не моя проблема, это уже ваши с ней отношения, в которые я лезть не собираюсь. Мое дело накормить тебя полноценным обедом — обычным, не сексуальным, убрать твою квартиру, постирать твое белье — вот это моя работа. А твое сексуальное удовлетворение меня мало волнует.
Ах, как жаль, что все это она говорила, стоя спиной к Андрею! Не видела она выражения его лица, не знала, какую боль причиняет ему своими словами. И не видела, как скривилось его лицо, когда он с откровенным сарказмом спросил:
— И что, тебе, выходит, меня совсем не жалко? Ты просто работаешь у меня, да? Сугубо за зарплату? И тебе абсолютно не жаль несчастного инвалида?
Не видела… А потому ответила жестоко, по-прежнему не оглядываясь на собеседника:
— А чего тебя жалеть-то? Тебе ли плакаться?! Ты и в инвалидах неплохо устроился. Одна беда — вместо ног теперь колеса, да ты и на них ловко управляешься, даже очень ловко. Нет, Потураев, на мою жалость не рассчитывай. Я тут не ради жалости, я здесь ради зарплаты.
Она даже не услышала, как Потураев отъехал в сторону — уж больно хорошо у коляски были смазаны колеса…
С того памятного дня все пошло еще хуже. Гораздо хуже. Марина понимала, что единственным правильным решением в данной ситуации было бросить все и уйти, забыть, вырвать Потураева из своей жизни, из сердца. Ведь что может быть хуже, чем с утра до вечера находиться в одной квартире вдвоем с любимым человеком, при этом едва перебрасываясь за весь день парой-тройкой ничего не значащих фраз, типа: 'Обед скоро будет готов'. Вывозить Андрея на прогулки, заботливо прикрыв его немощные ноги легким покрывалом, бродить два часа по аллеям, вдыхать волнующий, возбуждающий запретные желания аромат цветущей акации, молча любоваться красотой проснувшейся природы, умирать от счастья, толкая впереди себя коляску, словно время повернулось вспять и она вновь прогуливается с маленькой Аришкой, нагуливает ей аппетит. Так хотелось раскрыть истинные свои чувства перед Андрюшенькой, прижаться к его коленям и молить о прощении: 'Прости, любимый, я не хотела тебя обидеть, не хотела, просто боялась показать тебе мою любовь!' Но разве он, чурбан стоеросовый, поймет? Разве он, вечный кобель, вообще знает это слово?! Ему ведь даже инвалидность не мешает утолять похотливую свою ненасытность.
Уйти, нужно уйти… Но где взять для этого силы? Как лишить себя последней надежды на счастье?! Нет, конечно, не на полноценное, на него Марина уже давным-давно перестала надеяться, но хотя бы просто быть рядом, просто помогать любимому, облегчать его страдания: 'Андрюшка, милый, я всегда буду рядом, всегда! И у тебя все будет хорошо именно потому, что я всегда буду рядом. Пусть ты и сам не будешь об этом догадываться, пусть — я все равно буду рядом. Только не прогоняй меня, Андрюша, пожалуйста, не прогоняй…'
Время от времени в его доме вновь появлялась Виктория. Больше она никогда не выходила из кабинета Андрея с опухшими от слез глазами. Но каждый раз Марина непременно ловила ее весьма красноречивый жест: выходя из кабинета Потураева, гостья обязательно или застегивала пуговицу, или приглаживала волосы, или одергивала юбку. И этот неизменный жест говорил Марине о многом. Слишком о многом… Иногда она ловила на себе странный взгляд Виктории — не то сочувствующий, не то осуждающий, иногда даже откровенно враждебный. И сама смотрела на нее не менее враждебно.
Потураев больше не просил у нее любви, вернее, какая может быть любовь у Потураева? Во-первых, видать, гордость не позволяла, а во-вторых, отпала надобность, Виктория-то больше не плакала, стало быть, Андрей получал сполна все, для чего ее и приглашал.
Марина корила себя, ругала, не находя оправданий. Господи, да как же у нее язык повернулся сказать ему такое?! Что она его даже и за мужчину-то не считает, и даже жалости к инвалиду не испытывает. Ах как ей хотелось, чтобы ситуация повторилась, уж тогда она не допустила бы ошибки! Она бы бросилась в его объятия. Нет, о своей любви она, конечно же, не стала бы ему говорить, по обыкновению сдержала бы чувства в себе. Зато все остальное… Она подарила бы ему незабываемые ощущения, и, кто знает, быть может, он даже и сам догадался бы об ее истинных чувствах?!
Но Андрей замкнулся… И Марина вновь и вновь механически исполняла обязанности домохозяйки, не в силах нарушить тяжелое молчание.
Нанеся Потураеву очередной визит, Виктория застала его в крайне неприглядном состоянии. Вернее, внешне-то он выглядел, по обыкновению, замечательно — если бы не проклятая инвалидная коляска, его вполне можно было бы назвать, как в старые добрые времена, 'первым парнем на деревне'. А вот душевное его состояние Вику несколько напрягло. Нельзя сказать, что он был как-то по-особенному хмур, зол, раздражен. Нет, таким Виктория неоднократно видела его и раньше. В этот же день Андрей был равнодушен. И именно это ее напугало, потому что Потураев мог быть каким угодно: веселым или злым, хорошим или плохим, откровенным или коварным. Любым. Только не равнодушным. Равнодушный Потураев — мертвый Потураев.
