Далее с чувством прочитала она две-три молитвы, замолчала и тут только увидала, что в углу на лежанке сидит малюсенький дед – едва ли до плеча Феодосье – и с удивлением воззирает на нея.
– Чего это она? – спросил дедуля у бабуси на своем языке.
– А не то на постой просится, – разъяснила старушка.
– На что она нам? – ежели бы знала Феодосья иностранные языки, услышала бы вопрос старого чуди.
– А ни на что, – подумав, ответила бабуся.
– Ну тогда пускай живет, – порешил дед. И на ломаном русском языке вопросил:
– Есть хотеть? Только у чуди мало.
Поразмысля, можно ли брать хлеб насущный из рук иноверца, Феодосья не нашла в сем ничего крамольного и села к очагу на пенек, приняв деревянную миску и ложку, ловко сплетенную из березовой коры. В миске оказалось варево из каких-то зерен с перетертыми в крошку сушеными грибами. Было кушанье без соли. На всякий случай отчитав «хлеб наш насущный» трижды, Феодосья съела все подчистую.
– Ишь, трескает, не прокормить, – проворчала бабуся.
После еды Феодосья встала в углу и принялась беспрерывно читать молитвы. Дед и бабуся молча сидели на лежанке, лишь время от времени коротко переговариваясь. Когда крошечная щель в двери стала золотистой от яркого зимнего солнца, хозяева встали с лежанки и знаками повлекли Феодосью в темный проход в земле.
Отважная жена выставила вперед крест и пошла за чудями, едва обрисовывавшимися в подземелье благодаря слабому светильнику из пучка лучины в руках женщины. Феодосия с большим удивлением оказывалась все в новых и новых подземных избушках и по памяти насчитала их не менее семи. Везде оказались чуди с детьми или пары стариков. Всего язычников поганых было, пожалуй, под три десятка. Оне вопрошали бабулю и деда, приведших Феодосию. А та беспрерывно и с чувством обращала неверных в истинное православие. Когда Феодосья поцеловала крест и несколько раз вознесла его к земляному своду, чуди сообразили, чего она хочет. Полопотав, они о чем-то явно согласились промеж собой. Старые супруги обратным ходом провели Феодосью в свою землянку, там повесили на плече люльку, всучили в руки каменный горшок с угольями и быстро повели по узенькой тропинке, весьма запорошенной снегом и давно хоженой лишь зайцами, на другую поляну. Там под еще одним вывороченным с корнем деревом обнаружилась землянка, по какой-то причине пустовавшая. Феодосью дружески завели внутрь. Дед принес охапку хвороста, бабуля развела угольями огонь, положила в нишу, выдолбленную в стене, два туеса, как выяснилось позже, с сушеными грибами и брусникой и, промолвив что-то, ушли.
Феодосья поняла, что Господь дарует ее домом. И как смогла, обустроила виталище. В нишу в стене была уложена хрустальная игрушка, с которой тешился Агеюшка. В красный угол выставлены эмалевый складень и деревянный крест. Под ними установлена люлька. Вскоре на очаге закипел растопленный снег, и в кипяток была брошена сосновая хвоя с брусникой. Пошла самая приятнейшая воня, какая только может быть. И, напившись горячего навара, Феодосия впервые за несколько месяцев уснула в собственном жилище.
На следующее утро она встала под сосной на поляне, куда выходили дверцы подземных избушек и, подняв крест, принялась читать молитвы. После полудня к Феодосье подошел молодой чудь и вручил ей две вяленые рыбы.
Феодосья правильно истолковала, что сие благодарность за то, что несет она язычникам слово Божье, и, удовлетворенная, пошла в свою избушку.
К весне Феодосья водрузила на краю поляны крест из перевязанных лыком кольев. А к лету тайно решила, что теперь-то уж, в случае внезапной смерти, попадет она непременно в рай, где и встретит дорогих ей Агеюшку и Истому.
Светла вера твоя, Феодосья!..
Глава двадцать вторая
Смертельная
– Кто здесь? – удивленным гласом вопросила Феодосья.
Она спросила сие не сразу – зело велико было ея недоумение от стука в ставеньку из ивовой лозы. Сперва, когда постучало в дверку, в кол тонкой рябины, захлестнутой восьмеркой корья, Феодосья лишь приподняла голову от очага, уверенная, что стук произошел из-за ветра али зайца. Но заяц не мог нетвердым шагом перейти к окошку и стукнуть вновь, теперь уже покрепче и явно древком али батагом. За все время ее житья в лесу, гости пришли к избушке Феодосьи впервые. Да кто же сие может быть?
Феодосья легким, как след заячьей лапки, шагом подошла к порогу и слабо глянула в щель.
Сквозь прорехи в сплетенной из корья дверке узревши она бывшее когда-то черным платье, похожее на рясу, и старушечье лицо в свинцовых, склизлых, как червивый гриб, пятнах, с темным ртом. Коли не эти пятна, как если бы старушка ела чернику и перемазалась, то гостья выглядела бы смиренно и опрятно.
– Не бойся, чадушко, отвори, нет здесь лихих людей, – попросил слегка дребезжащий, но ласковый, как колыбельная, голос.
– А вы кто, добрая бабушка? – принявшись разматывать лыковую веревку, служившую заклепом, спросила через дверку Феодосья. – Али странница?
– Да ты меня не бойся. Я тебе худого не сделаю. Смерть я. Пробиралась к патриарху Никону в Ферапонтов монастырь, да заболела внезапу, насилу на ногах стою.
Смысл слов дошел до Феодосьи не сразу, и поэтому она еще несколько мгновений продолжала разматывать лыко, но все медленнее и медленнее, и, наконец, остановилась, судорожно сжав руками мочало и сук, на который этот импровизированный засов навязывался на ночь.
«Смерть!..»
Сердце Феодосьи подскочило к горлу и замолотило, как в ступе, сдавливая дыхательную жилу.
«Так вот, вот как она приходит! Но почему так быстро?.. Неужели – все? Неужели это и была моя жизнь? Для чего тогда народилась аз? Нахлебаться до ужаса дымом горящего мяса Истомы? Пережить муку страданий по Агеюшке? Бредить на гноище? И больше – ничего?! И это – весь смысл земной моей жизни? И для этого аз народилась? Господи!..»
Феодосья хотела было, как и полагается в неутешном горе, снопом повалиться на земь. Но упоминание Господа внезапно озарило её.
«Да что же это аз говорю? Смерть за мной пришедши! Господи, да ведь сие значит, что увижу аз Агеюшку с Истомой… Агеюшка, чадце мое медовое, сей час к тебе мама придет, не плачь, потерпи мое солнышко, потерпи моя звездочка, колосок мой золотой!..»
Мысль о скором свидании с сыночком привела душу Феодосьи в возбуждение, радостное и отрешенное, уже ни на толику не сомневающееся в готовности умереть. Но плоть ея, все еще живая и чувствующая, испускала толчки ужаса перед предстоящей смертью.
«Только бы не мучила она меня, а скоро взяла. А что как будет грызть и пытать не один месяц?»
Феодосья затихла у дверцы, по другую сторону которой безропотно ждала смерть. Обе они стояли так затаишно, что слышен был далекий вершинный шум сосен. Ужас и счастье поочередными толчками бились в душе Феодосьи. И толчки эти, и страха, и счастья, сперва были совершенно одинаковыми, как если бы упиралась Феодосья изнутри в горячую влажную слизистую своего сердца, как будто внутри сердца Феодосья и находилась. Но в те мгновенья Феодосья и сама еще не знала, насколько сильной стала ея душа. Она поняла это, когда внезапно наплывы страха ослабли и вдруг исчезли вовсе. Душа победила тело. Феодосья поняла это по ликованию, вдруг охватившему ея. Она разжала и опустила руки, все еще судорожно сжимавшие лыковый засов. А затем вновь взялась за мочало, но уже твердо и уверенно, чтобы раскрыть двери смерти. Они обе жаждали: смерть хотела жить, а Феодосья – умереть.
