– Как ты? Как? – беспорядочно ощупывала я свою девочку.
Руся заплакала.
– Как ты? – захлебывалась я испугом. – Что у тебя болит?
– Ничего, – призналась доча. – Что с Матвеем?
Я обернулась через плечо. Возле мальчика собралась толпа. Дубравин сидел возле сына, держа руки над ним, словно не решаясь прикоснуться.
– С ним все хорошо, – соврала я.
– Почему тогда Матвей не встает?
Я прижала дочь к себе, заслонив ее от страшной картины.
– Мам?
У меня не было ответа на этот вопрос. У меня вообще ничего не было: ни сил, ни смелости, ни спокойствия, чтобы поделиться им с ребенком.
– Ты плачешь? – спросила меня Руслана.
Она дрожала в моих руках, словно осиновый листочек на ветру. И эта дрожь передавалась каждой моей клеточке, или моя ей…
– Нет, что ты, – прохрипела я. – Это просто снег на щеках тает. Видишь, какой снегопад пустился?
И ветер налетел. Сама природа будто бы транслировала состояние, в которое мы провалились, как в другое измерение. Параллельный жуткий мир. Мир боли, страданий, несправедливости. Мир, где страдают дети.
Счастливый вечер, обещавший оставить в памяти теплый след, обернулся настоящей трагедией.
Я не запомнила, в какой момент приехала машина скорой помощи. Все старалась отвлечь дочку от произошедшего, а потом услышала гул сирены и очнулась. Жаль, что не от этой реальности, как от дурного сна, лишь оцепенение спало.
Мальчика погрузили на носилки.
Я старалась не смотреть в его залитое кровью лицо, но оно все равно стояло перед глазами.
– Мы с тобой, – подскочила я к машине, когда Дубравин садился за руль.
– Нет, лучше поезжайте домой. Не надо ребенку это все… – Здесь он захлебнулся чувствами, которые будто встали поперек горла комом, и неловко замолк. – Вызови такси, Вася.
– Нет, мы с тобой, – не согласилась я.
Другого выхода для нас я сейчас не видела, как и мир вокруг толком не разбирала.
– Поезжай скорее, – скомандовала я Дубравину, усадив Руслану на заднее сиденье, а сама выбрав место рядом с водителем.
У Кеши тряслись руки, а сам он был настолько бледным, что лицо стало казаться восковой маской.
– Все будет хорошо, – сжала ладонь бывшего мужа я.
Эти слова были банальными до зубовного скрежета, но в них очень сильно хотелось верить.
Дубравин кивнул и сжал руль так крепко, что костяшки пальцев побелели.
– Спасибо, – сказал мужчина.
Вел он уверенно и аккуратно, словно бы ни на минуту не забывал, что в салоне находился еще один ребенок.
– Мам, Матвей умрет? – в какой-то момент спросила меня Руслана, и этот вопрос продолжал звучать в моей голове еще много часов подряд.
– Нет, Солнышко. Конечно же, нет, – с уверенностью заявила я, словно бы могла взять на себя роль Бога. – Ему просто нужно немного подлечиться в больнице. Врачи помогут, и все у него будет хорошо.
– Я буду в это верить до луны и обратно, – заявила она.
– Что? – не поняла я.
– Ты когда-то говорила, что если сильно во что-то верить, то оно обязательно сбудется и случится, – объяснила доча. – Поэтому я буду верить в выздоровление Матвея до луны и обратно, чтобы точно сбылось.
– Да, именно, – улыбнулась сквозь слезы я. – Так и будет, Солнышко. Вот увидишь. Он еще нарисует твой портрет, как и обещал, или научит тебя рисовать.
Руся отчаянно закивала и опять расплакалась. Дубравин настолько сильно стиснул зубы, что его рот превратился в одну едва заметную линию.
Дальше время для меня замедлило свой бег, точнее обернулось в один сплошной час боли и ожидания.
Матвея оперировали.
У него была открытая черепно-мозговая травма, внутреннее кровотечение, перелом ребер, правой большеберцовой кости и шейки бедра… Никаких гарантий врачи нам не давали, оставалось только молиться. Что я и делала. Как умела.
Я хотела отправить Руслану домой, но дочка воспротивилась, да и мне ужасно боязно было с ней расставаться после всего, что произошло. Поэтому вызывать маму, чтобы ее забрали, я не стала.
Мое рыжее чудо вымоталось и уснуло прямо на диванчике в коридоре. Мы прикрыли ее куртками, а сами отошли немного дальше, чтобы не мешать спать разговорами, коих, на самом деле… и не было. Каждый из нас думал о своем.
Я все поверить не могла, что этот мальчик, которого я когда-то даже пыталась ненавидеть, спас мою дочку таким вот образом. Заменив ее собой.
Это просто не укладывалось в моей голове. Но в то же время я чувствовала облегчение, что на операционном столе сейчас была не моя Руслана.
Я испытывала ужасный стыд из-за таких чувств, но ничего с ними поделать не могла. Все мы внутренне тихо радуемся, когда беда не касается нашего дома, а заглядывает в чужой.
Дубравин же за время ожидания постарел, казалось бы, лет на сто. На его лице проявилась печать горя, как мать, я его понимала и одновременно боялась этого понимания. Ведь случись с Русланой такое – и я бы, наверное, погибла бы на месте от разрыва сердца. А мой бывший держался.
Когда в коридоре появилась медсестра, мы с Кешей, не сговариваясь, кинулись к ней.
– Вы родители мальчика из ДТП? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: – У мальчика редкая группа крови. В больнице нет столько запасов. Кто из вас готов побыть донором?
– Наша кровь не подойдет, – спал с лица Дубравин, а на удивление медсестры он поспешил объяснить: – Она не мать, а я не отец. И у нас положительный резус-фактор.
– Что ж, значит, нужно искать доноров. Лучше бы найти с четвертой отрицательной, как у мальчика, но и любая группа с отрицательным резус-фактором в нашем случае подойдет. Запрос в банк крови мы подали, но сами понимаете, время дорого.
С этими словами женщина оставила нас с Дубравиным, я же не смогла проглотить шок, в который он меня поверг.
– Что значит ты Матвею не отец?
– Не биологический, как оказалось, – поморщился Кеша. – Это выяснилось потом, когда мне пришлось оформлять мальчика на себя после смерти Инги. ДНК-тест на отцовство показал совершенно противоположные результаты тому, что я делал после рождения Матвея.
– Как так?
Дубравин пожал плечами.
– Как-то так…
– Что же это получается, – я судорожно перебирала подходящие причины случившегося, – Загорская тебя обманула?
– Получается, что так, – сжал переносицу он. – Или она сама не знала, кто отец.
– В чем я очень сильно сомневаюсь. – Из-за обрушившейся новой информации, словно лавины, у меня разболелась голова. – Выходит, никакой измены тогда и не было?
Дубравин твердо встретил мой взгляд.
– Я не знаю, – ответил мужчина. – Было, не было. Какое это сейчас имеет значение?
– Никакого, – выдохнула я. – Совершенно никакого.
Действительно же… Былого оказалось не воротить, а мы столько всего уже натворили, намешали, что…
Господи!
Ох, даже страшно становилось от одной мысли, что всего этого можно было избежать, умей мы нормально общаться. Слушать друг друга, а главное – слышать. Дорожить друг другом.
Мы не умели. Это понимание горчило у меня на языке и проявлялось тяжестью в желудке.
Одной любви для того, чтобы сохранить семью, оказалось недостаточно.
Я мастерски смогла сжечь мосты за собой. Дубравин мне помог в этом.
Все получилось ужасно глупо.
Обиды. Боль. Ошибки. Предательства. Утраченное время…
Если бы только можно было повернуть время вспять, но… Я как никогда четко осознавала нереальность таких желаний, зато заново возродить то, что никак не хотело исчезать долгие годы, оказалось нам по силам. Пока живой, всегда ведь есть такая возможность.
Сегодня, когда смерть настолько близко показала мне свое уродливое лицо, я словно прозрела.
– Матвей мне сын, Вась. Настоящий сын. Он мой, понимаешь? И неважно, что там с ДНК.
– Понимаю.
Я до сих пор любила Дубравина. Так почему же я тогда теряла время в плену обид и глупой женской гордости вместо того, чтобы становиться счастливой?
Почему не могла подарить полноценную семью своей дочери и этому чужому-моему мальчику? Матвей родился с особенностями развития, но у него оказалось просто огромной широты сердце. В отличие от меня.
