не виделись неделями. Я обнаружила, что в ее действиях есть определенная последовательность. Сначала мама – такая сдержанная и все же зависимая – впадала в отчаяние. «Что же мне теперь делать, о Аллах? – стонала она. – Одной, с тремя детьми и старой женщиной на руках. Чем я заслужила такое наказание?» Мама плакала, а бабушка успокаивала ее. Я забиралась к ней на колени и пыталась утешить, но от этого мама принималась плакать еще горше. Потом она вдруг отправлялась в далекую деревню, часто вместе с одним из двоюродных братьев своего отца – торговцем, который давно продал своих верблюдов, купил грузовик и теперь возил продукты в город.
Иногда я видела, как сразу после заката она возвращалась в кузове автомобиля. Мужчины втаскивали в дом сумки с рисом, мукой, сахаром и алюминиевые банки с мелко нарезанной верблюжатиной, вымоченной в жире с финиками и чесноком. Разгрузка проходила быстро и тайно. Весь наш опыт общения с мужчинами сводился к таким моментам. Нам велели не говорить никому о еде, которая хранилась под кроватями, иначе мама и ее брат могли попасть в тюрьму.
Однажды солдаты из ужасной бригады Гуулваде пришли к нам. Это был специальный отряд Afwayne – даже хуже полиции. Мамы не было. Молодой мужчина в зеленой форме, с ружьем зашел во двор. Бабушка сидела под деревом талал. В страхе и ярости она поднялась с циновки. Ростом только чуть выше меня, в этот момент она была исполнена удивительного величия.
– Вы, низкородные! – начала она свою речь. – Ваши ружья не вернут вам утраченную честь! Вы только и можете, что пугать старых женщин и детей, чьего отца ваш трусливый хозяин посадил в тюрьму!
Бабушка ненавидела правительство.
В страхе я убежала в дом. За изгородью я заметила еще как минимум троих людей в форме. Солдат двинулся к дому, бабушка попыталась преградить ему путь. Она была намного ниже его, но выглядела очень грозно; вытянув шею, она потрясала зажатой в кулаке длинной острой иглой, которой плела циновки и корзинки.
Солдат велел ей отойти с дороги. «Трус!» – завизжала бабушка. Он толкнул ее. Она упала, но поднялась и бросилась на него с иглой. «Трус! Трус!» – шипела она. Солдат на мгновение задумался. Посмотрел на других бойцов. Я подумала, что он уйдет.
Но он толкнул бабушку сильнее. Она повалилась на спину, а этот солдат и трое других зашли в дом, перевернули в нем все и ушли.
– Сыновья гулящих! Аллах сожжет вас в аду! – закричала бабушка им вслед.
Она выглядела уставшей, и, взглянув ей в лицо, я решила пока не задавать вопросов.
В тот же вечер мама вернулась из тюрьмы, где навещала папу. Она ходила туда часто. Готовила для него специальную еду, выбирала самые нежные части мяса, разрезала их на кусочки размером с ноготок, мариновала, а затем тушила несколько дней.
Моя самая младшая сестра, Куман, родилась, когда мне было три. Но все, что я о ней помню, – как она умерла. В памяти отпечатался высокий мужчина, стоящий в дверях с маленьким ребенком на руках. Все шептали Innaa Lillaahi wa innaa Illaahi raaji’uun – «Поистине, мы принадлежим Аллаху, и к нему мы возвращаемся». Помню, как тянула маму за край платка и говорила, что этот мужчина хочет унести мою сестру. Помню, что мама просто повторяла нараспев те же слова, что и все остальные, снова и снова. Потом мужчина ушел и забрал Куман, она громко кричала, а мама следовала за ними, бледная от горя.
Годы спустя, когда я стала достаточно взрослой, чтобы понять, что такое смерть, я спросила у мамы, почему маленькая Куман плакала, если она умерла. Мама ответила, что на самом деле кричала я, несколько часов, и не могла остановиться.
С детства я помню очень много похорон. Дядя Аид, муж тети Кхадиджи, умер, когда мне было четыре. Никогда больше он не покатает нас в своей черной машине, не покачает на колене. Потом заболела тетя Хаво Маган, сестра отца. Она была такой заботливой. Если мы перечисляли свою родословную правильно, тетя угощала нас конфеткой и вареными яйцами. Нам с Хавейей разрешили пойти вместе с мамой к ней в больницу. Когда она умерла, я расплакалась.
– Ее больше нет. И с этим ничего уже не поделаешь, – сказала мне тогда мама. – Перестань плакать. Так устроена жизнь. Если мы родились – значит, когда-нибудь умрем. Есть рай, и хорошие люди, такие как тетя Хаво, обретают там покой.
Мамина старшая сестра, тоже по имени Хаво, приехала к нам в гости и заболела. У нее было что-то внутри легких, поэтому ей приходилось лежать на полу на циновке весь день. Я никогда не забуду бесконечные сдавленные стоны, которые дни и ночи напролет издавала сквозь зубы тетя Хаво. Бабушка, мама и мамина сестра-близнец, тетя Халимо, по очереди мазали ее грудь травой malmal. Когда тетя Хаво умерла, в нашем доме собралось много женщин. Они развели несколько костров, готовили и разговаривали. Некоторые из них раскачивались, взмахивая руками над головой, и ритмично выкрикивали:
Allah ba’eyey / О Господи, я уничтожена,
Allah hoogayeey / О Господи, я опустошена,
Allah Jabayoo dha’ayeey / О Господи, я разбита и сломлена,
Nafta, nafta, nafta / Душа, душа, душа.
Дойдя до третьей строки, женщины падали на колени в наигранной истерике. Потом они вставали, хватали себя за горло и пронзительно вопили: «Nafta, nafta, nafta» – «Душа, душа, душа».
Я заметила, что мама просто в ужасе. «Какое неуважение к умершей! – прошептала она. – Женщины клана Исак! У них нет ни чести, ни манер! Как они могут быть так бесстыдно развязны!» Мама тихо плакала в уголке, как было принято в Дхулбаханте, субклане Дарод. Она была так поглощена скорбью по Хаво и злостью на женщин Исак, что не заметила, с каким восхищением мы с Хавейей наблюдали за всей этой сценой.
Спустя недели две мама и бабушка застали нас, когда мы били себя в грудь и кричали на весь двор: «О Господи, я уничтожена! О Господи, я опустошена!», а потом с громким смехом бросались на песок, визжа: «Душа, душа, душа».
Бабушка была вне себя от ярости. Она считала, что мы испытываем судьбу или даже пробуждаем невидимых джиннов, которые всегда рядом и только и дожидаются такого призыва, чтобы обрушить на людей несчастья. Самым худшим было то, что она оскорбилась маминым снобизмом по отношению к женщинам Исак: бабушка сама принадлежала к этому клану.
Когда мама была дома, мы жили по распорядку. Завтрак и обед – это не
