— А ты счастлив, Нейл?
— Конечно же! О, конечно, у меня имеются проблемы, но только дурак может ожидать, что жизнь будет совершенна на сто процентов. Я и в самом деле очень счастлив. Жизнь замечательна.
— Прекрасно! В таком случае ты должен бы сидеть и самодовольно выслушивать мои рассказы о том, что жизнь ужасна.
— Это имеет какое-нибудь отношение к…
— Нет, успокойся, это не имеет отношения к моей сексуальной жизни! Это имеет отношение к тому, что ты называешь жизнью артиста. Если ты помолчишь минуту, я попытаюсь тебе объяснить, что такое быть преуспевающим американским драматургом, который губит себя из-за того, что он не так хорош, как Элиот или Фрай…
— Готов держать пари, что ты зарабатываешь больше денег, чем они оба вместе взятые!
— Вот в этом как раз и заключается весь ужас! Если бы у меня хватило смелости писать такие пьесы, которые я действительно хочу писать, никто к ним и не притронулся бы. Но иногда мне кажется, что лучше иметь первоклассную неудачу, чем второсортный успех!
— Но твой успех не второсортный! Ты мне нравишься больше Элиота и Фрая. Я так и не понял «Вечеринку с коктейлями», а что касается «Дамы не для сжигания»…
— Нейл, ты великолепен. Приходи ко мне почаще выпивать.
Некоторое время спустя я услышал свой голос:
— Кевин, я сожалею, что был таким сукиным сыном по отношению к тебе после того, как ты объявил, что ты гомосексуалист. Мне неловко сознавать, что я выбросил тебя из своей адресной книги номер один и поместил в адресную книгу номер пять и перестал ходить к тебе на вечеринки. Я очень, очень виноват, — да, я действительно это сознаю, но я хочу, чтобы ты знал, Кевин, что в глубине души я не такой сукин сын…
— Я согласен с тобой, — сказал Кевин, — но это ничего, потому что если ты принимаешь меня таким, каков я есть, я тоже могу принимать тебя таким, каков ты есть, даже если ты сукин сын.
Мы очень торжественно пожали друг другу руки и поклялись в вечной дружбе.
Удивительно, как все просто, когда ты пьян.
Меньше чем через шесть недель мы перестали друг с другом разговаривать.
Неприятности начались, когда Кевин получил повестку предстать перед Комиссией палаты общин по антиамериканской деятельности. Был конец 1952 года, и звезда Маккарти была в своем зените. Впоследствии всю вину я свалил на него. Если бы не его сомнительный успех в вытеснении коммунистов из всех щелей правительственных учреждений, эта Комиссия палаты общин осталась бы такой, какой она была до этого мрачного периода в конце сороковых годов и начале пятидесятых, — тихой заводью для вышедших в тираж политиков, проникнутых расовыми предрассудками.
Однако с появлением в Сенате Маккарти, который рвал и метал от ярости, Комиссия палаты общин увидела подходящий случай для усиления своей власти, и около 1952 года они обратили свое внимание на людей искусства, коммунистов или радикалов, которые могли доставать им сведения о скрытых красных в Америке. Кевин никогда не был коммунистом, но, подобно многим писателям и артистам, обладал в прошлом радикальными взглядами и часто находился в обществе людей, чьи политические взгляды могли показаться ненадежными. Поэтому было бы не удивительно, что члены Комиссии, шныряя повсюду в поисках новых источников информации, выбрали его для дачи свидетельских показаний по поводу своих прошлых и настоящих знакомств.
Несмотря на все это, для меня было ударом, когда однажды вечером Тереза при встрече рассказала мне о том, что Кевин получил повестку. И еще большим ударом было узнать, что он намеревается пользоваться «Пятой поправкой»[17] и отказаться давать показания против друзей.
Я сразу же поехал к Кевину. Я понял, что любая попытка с его стороны прибегнуть к «Пятой поправке» обернется для него внесением его имени в черный список. И тогда никто не осмелится ставить его пьесы, и его карьера будет погублена.
— Тебя могут даже посадить в тюрьму за оскорбление Комиссии, — добавил я. — Посмотри, что произошло с Дэшьеллом Хэмметом — писателем, который отказался давать показания! Кевин, единственная надежда уцелеть для тебя — это сказать Комиссии все, что они захотят знать. Теперь все так делают, и твои друзья поймут, что у тебя не было выбора.
— Но Нейл, — ответил Кевин, — суть в том, что у меня есть выбор. Неужели ты не можешь это понять?
Мы спорили с ним еще долго, но ни к чему не пришли. Он утверждал, что, если никто не займет позицию против Комиссии, правительство вскоре начнет изгонять евреев и гомосексуалистов заодно с коммунистами. Я утверждал, что вступление Эйзенхауэра в должность президента ознаменует новый подход к холодной войне, результатом которого будет то, что преследование коммунистов перестанет быть политической необходимостью.
— Так что, пожертвуешь ли ты своей карьерой ради идеалистических либеральных принципов или нет, — это не повлияет на будущее Америки, — заключил я. — Ты погубишь себя ради дела, которое существует только в твоем воображении и в воображении твоих друзей-интеллектуалов.
Но он не мог этого понять. Мы продолжали спорить, пока, наконец, он не сказал:
— Нейл, я не хочу, чтобы это вылилось в серьезную ссору. Ты идешь своим путем и не мешай мне идти своим. Это моя жизнь, в конце концов, и это моя карьера. Не твоя.
Я больше ничего ему не сказал, но решил продолжать борьбу за него, и два дня спустя под предлогом дел я сел в свой личный самолет и с большой скоростью отправился в Вашингтон.
К счастью, мне не пришлось идти слишком далеко, вплоть до Овального кабинета, хотя я бы и туда пошел, если это было необходимо. Я поехал к своему любимому конгрессмену, тому, который весьма тесно был связан с Комиссией по антиамериканской деятельности, и, напомнив ему, кто помог ему недавно спастись от растущего скандала (почему политики всегда так беспечны в отношении взяток?), я сказал, что будет печально, если его маленькие проблемы снова всплывут на поверхность вскоре после его повторного избрания. Затем я заметил, что был бы счастлив, если бы Комиссия оставила в покое нью-йоркского драматурга Кевина Дейла, который никогда не был членом какой-либо партии и которого я лично знаю как хорошего лояльного американца. Я рад сказать, что конгрессмен проявил полное понимание, так что после нескольких рукопожатий я был уверен, что мне не о чем беспокоиться.
Очень довольный собой, я прилетел обратно в Нью-Йорк и направился прямо к Терезе, чтобы объявить ей, что проблема Кевина с Комиссией разрешена недвусмысленным образом.
