пристройки и втолкнул меня внутрь. Я слышала только его шаги, когда он запирал дверь конуры Хаоса, и последнее, что он сказал мне, прежде чем захлопнуть за собой дверь:
— Спи спокойно, kotyonok.
Noceur — тот, кто засиживается допоздна
Я все еще был в трусах, руки дрожали, когда я наливал немного водки в стакан. Направление на пристройку, где была заперта Мила, напрягло каждый мускул моего тела. Она была там меньше десяти минут, и каждый тик часов затягивал невидимую петлю вокруг моей шеи. Я не мог избавиться от этого чувства. Я отвлекся только на то, что включил весь свет в доме и отдавал Юлии приказы. Мне хотелось выпить чашку чая. Мой костюм нуждался в глажке. И какого хрена в моем доме так много желтого?
— Она там умрет.
Я даже не слышал, как Альберт вошел, пока не заговорил. Вот так убивали людей в моем положении, но сейчас мне было на это наплевать. Если судить по ощущению холода, распространяющегося в моей груди, то я был уже на глубине шести метров.
— Убирайся, — приказал я.
— Сейчас ниже нуля. Она может заработать переохлаждение в считанные минуты.
Слова разъедали мои вены, но я сказал себе, что это не имеет значения. Мила играла со мной. Залезла мне под кожу, заставила меня сделать то, чего я никогда не делал, а потом всадила мне нож в чертову спину. Набросившись, я снес все с барной стойки. Стекло разбилось вдребезги, и я увидел кровь, капающую с моей руки, но ничего не почувствовал.
Я повернулся к Альберту и прорычал:
— Я сказал тебе убирайся к чертовой матери.
— Как думаешь, мы сможем отомстить, если она там умрет?
— Мне плевать на месть, — закипел я, прежде чем понял, что говорю.
Альберт секунду наблюдал за мной.
— Люди думают, что Алексей пробирается обратно в город. Ты можешь потерять некоторых из них, если не доведешь дело до конца.
Последнее, чего я хотел, так это еще одной войны, но она была бы неизбежна, если бы я не отрубил голову змее. Большинство моих людей были людьми Алексея несколько лет назад. Хотелось бы думать, что они были преданы мне, но никто не знал, с гребаными преступниками.
Я не мог сосредоточиться на этом прямо сейчас. Не знал, как мне спать, когда Мила заперта с собаками в минусовой температуре. Меня не должно это волновать. Мне все равно. Проведя рукой по волосам, я прошёлся по комнате.
— И что она сделала?
— Она стреляла в меня, — холодно ответил я.
Он окинул меня равнодушным взглядом.
— Ты выглядишь невредимым.
— Сухой огонь. Патронник не был заряжен.
Я всегда держал оружие заряженным. Всегда. Честно говоря, это гребаное чудо. Судьба или еще какое дерьмо.
— Ты держишь ее в качестве выкупа за голову ее отца. Ты думал, она тебя поблагодарит?
Я не знал, что думать. Сегодня я почувствовал тошноту, когда к ее голове прижался ствол, и это был несчастный случай. То, что она могла сделать то же самое и сказать, что я никогда больше не увижу ее… я никогда в жизни не чувствовал себя таким преданным. Я ни о чем не думал, когда вел ее в конуру. И теперь все проваливалось внутрь, сожаление колотилось о стенки груди.
Часть меня знала, что она не собиралась стрелять в меня. Но меня поглотил тот факт, что она думала, что может просто уйти от меня. Когда гнев угас, я почувствовал себя опустошенным. Чертовски ужасным. Мысль о том, что она там, замерзшая… я больше не мог этого выносить.
Коснувшись плеча Альберта, я вышел и направился к входной двери, чувствуя, как внутри у меня все сжимается. Мои люди курили и молчали, с любопытством наблюдая, как я босиком и в одних трусах пробираюсь к конуре. Тот факт, что я не мог оставить ее здесь больше чем на пятнадцать минут, наверняка дал им повод для разговора. Они могут пойти и трахнуть себя, мне все равно.
Когда я вошел в конуру и увидел Милу, лежащую рядом с Мишей и дрожащую, мне показалось, что ее ударили ножом в грудь. Не говоря ни слова, я поднял ее на руки и пошел обратно к дому. Ее кожа была как лед против моей, но я едва чувствовал это из-за крови, пульсирующей в венах. Зная, что замешательство это признак переохлаждения, я сказал:
— Поговори со мной, Мила. Какой сегодня день?
Она дрожала, прижимаясь ко мне.
— По Английский.
Облегчение затопило меня от того, что она все еще находилась в сознании.
— Прости, — прошептала она мне в шею. — Клянусь, я не хотела этого делать…
Не слова были ударом под дых, особенно потому, что я не хотел верить ей. Я понял это еще до того, как вывел ее на улицу. Честно говоря, я не мог винить ее, если она собиралась нажать на курок. Я ведь не забрал ее с собой в отпуск. Тот факт, что я отреагировал так иррационально и что она была единственной, кто извинился передо мной, заставил меня почувствовать, что мои руки были слишком грязными, чтобы даже касаться ее.
Я не знал, как справиться с давлением в груди, поэтому повторил по Английски:
— Какой сегодня день?
— Не знаю. Меня держат в плену без телефона и календаря.
— Я принесу тебе календарь, — пообещал я.
Я внес ее в дом и прошел мимо Юлии в прихожую. В ее холодном взгляде мелькнуло легкое беспокойство, когда она посмотрела на девушку в моих руках. Мила даже покорила мою бесчувственную экономку.
Я поставил Милу на ноги в своей комнате. Я не думал, что у нее переохлаждение — по крайней мере, не критическое, — но мне все равно нужно было согреть ее. Когда я задрал ее футболку, она молча подняла руки для меня. Я опустился на корточки и спустил ее шортики вниз по бедрам. Она положила руку мне на плечо и подняла обе ноги, чтобы я мог снять ткань. Дрожь сотрясла ее, и давление в моем горле усилилось, вынуждая меня скользнуть поцелуем по ее холодному бедру и грубо сказать:
— Izvini. [103]
Я вспомнил, когда говорил это в последний раз. Мне было шесть, и я случайно опрокинул чашку чая на стол, что смыло дорожку, которую моя мать собиралась употребить. Она ударила меня так сильно, что я ударился головой о холодильник и потерял сознание. Именно тогда я понял, что извинения это всего лишь
