мужчины. Нет, её грудь не помещается, а вот то, что он так крепко держит, своими округлыми контурами словно лепилось точно под его ладони.
— Я тебя больше не отпущу.
Что хочет увидеть он в глубине её глаз? Любовь? Согласие? Покорность?
— Ты не сможешь меня удержать, даже если поставишь печать в единственное место, ещё оставшееся девственным.
— В твой паспорт?
Когда он так улыбается, как охотящийся паук, она любит его больше всего.
— Эта твоя ужасная привычка жениться, — она расстёгивает пуговицы на его рубашке, — даже хуже, чем привычка носить рубашки с шортами.
— Чем тебе не нравится моя одежда? — он покусывает ей мочку уха, пока молния на гульфике ползёт вниз.
— Тем, что её так много.
— Может в спальню? — он разворачивает её к себе спиной.
— А чем плох кабинет?
Ей всё равно, но спальня — это так далеко, а она так соскучилась. По его жёсткой груди, по его сильным рукам, по его требовательным пальцам между своих ног. Они скользят вниз и играют на ней как на гитаре. Дрожат, вибрируют, перебирают лады.
Больше, чем его паучьи глаза, она любит только его руки. Но он зол, он требует сатисфакции — его пальцы стали жестоки и мстительны.
Она знает, что будет дальше.
«Мордой в стол, как это изыскано, милый!»
Но запах дерева так хорош! Что-то есть в нём родное, женское, загубленное, наказанное, пущенное на мебель, в расход.
А Влад хватает её за волосы и тянет, заставляя выгибаться, вынуждая думать только о нём, возвращая долги, отпуская грехи.
Она двигается с ним в такт. Всё быстрее, всё резче.
«Ещё пару движений, милый, я уже на краю забытья!»
Последний толчок и он сразу выходит, и бросает её корчиться в одиночестве, блаженно прижимаясь щекой к холодному столу.
«Эх, берёзонька, ты моя русская! Бесконечное счастье моё! Шепчешь нежное, только грустное, Сердцу горькое имя его...»
Она так и лежала бы на этом столе, но это был только первый раунд.
— О, мой герой! — Таня одёргивает юбку. — Мне этого так мало.
— Я знаю, — он улыбается, и он уже застегнул ширинку. — Но либо ты со мной, либо с ним.
— Он женился, — она поправляет ворот его рубашки.
Притянуть бы его за этот воротник, впиться губами и продолжить. И он не против, но ему нужен ответ.
— Я был трижды женат, — он перехватывает её руки и заводит за спину. На его невозможно прекрасном лице страдание. Между бровями тревожная складка. — Но, чёрт побери, Таня, мне достаточно просто закрыть глаза, подумать о тебе и уже всё равно кого трахать.
Он целует её в шею, и замирает, вдыхая запах её кожи.
— Бебе, те бет!
«Ты дурачок, любимый! — отстраняется она. — Ты так ничего и не понял».
— Я здесь, мой паук! А значит, я с тобой.
Эти голубые глазищи! Они становятся чёрными из-за расширенных зрачков, когда он злится или страдает, или просто хочет её, как сейчас.
— Я расскажу тебе сказку, — он проводит большим пальцем по её губам.
Она просовывает руки под его рубашку.
Пусть говорит всё что угодно, пока она тут будет тихонько сходить по нему с ума.
— В старом тёмном замке, заросшем вековой пылью жил злой паук. Он не любил дневной свет и яркие краски. Всё в его замке было серым и мрачным, как его чёрная душа. Но однажды…
— К нему пришёл санинспектор?
— Нет, — его руки тоже скользят под её майку.
— Он вызвал клининговую компанию?
— Да, в его грязном замке давно пора было убраться. Но он привык жить в грязи и темноте. Однажды к нему залетела бабочка, — он расстёгивает крючки, и его руки перемещаются на её освобождённую от бюстгальтера грудь. — Юная яркая бабочка.
Она едва сдерживается, чтобы не застонать.
— Паук почти умирал от голода, ему нужна была свежая кровь. Всего то и требовалось — её убить. Он делал это тысячи раз. Но она посмотрела на него насмешливо, и сама подставила шею.
— И он не смог? — её руки спускаются ниже по его гладкой спине.
— Нет. Он держал её в цепях, приходил раз за разом мучить её и ждал, когда она попросит пощады. Но каждый раз видел только этот непокорный взгляд.
Он сжимает затвердевшие соски. Она запрокидывает голову и закусывает губу.
Он ведёт языком по шее.
— Он любил, он страдал, он умирал, и он думал, она отвечает ему взаимностью, — скользит он языком по уху. — Он ей поверил и ослабил свою цепь. А она улетела.
— Но он же не умер без неё, — она снимает через голову всё, что мешает его рукам.
— С тех пор он умирал много раз. Она разбила ему сердце, — его рубашка падает на пол. — Она мерещилась ему в каждой бабочке. Но ему нужна была только она.
— А он искал её? — она перешагивает через юбку.
— Нет, — он пинает кресло, поднимает её и прижимает к стене, — ведь она оказалась ядовитой.
Она обхватывает его ногами и впивается в губы, обняв за шею. Его поцелуи стоят того, чтобы повременить. Жадные, неистовые, упоительные. Она растворяется в них без остатка.
Но он подхватывает её под колени и входит. В её плоть, в её жизнь. Навсегда.
Рельефная штукатурка всё сильнее и глубже впивается в спину, но она бы не остановилась, даже если эта стена стала утыкана гвоздями.
Она любит его. Любит с их первой встречи. Любит до сих пор. Любит всего, без остатка. За измены, за боль, за страдания. До беспамятства, до самоотречения. Может быть когда-нибудь она ему в этом признается. Но не сейчас.
Он дёргается в последней конвульсии. И её проводку тоже искрит. Но в этот раз она ни за что не позволит ему бросить себя догорать в одиночестве.
Она смыкает ноги на его ягодицах и сжимает его в себе, заставляя почувствовать. И всё же вырывает из его груди этот стон.
Второй раунд. Счёт один - один.
— Не паук не смог убить бабочку, — проводит она пальцем по его мокрой ключице. — Она сбежала, чтобы сохранить ему жить.
Он тяжело и блаженно вздыхает и возвращает её на пол.
— Моя ядовитая бабочка, — он упирается лбом,
